За горой Фуена, на самом пике мироздания, окутанным непроглядным туманом восседает Кутаро с супругой своей Лантаной.

Вечные и невидимые мыслители мира, непостижимые самим себе.

Страстью своей разожгли они огонь, и чтобы не пропасть пламени, послали они его на твердую почву к подножию гор. Расплавил огонь землю твердую, и потекли реки ее, разлились на просторы бесконечные. Вырвался стон из прекрасных уст Богини и упал на землю, окоченевшую от воды холодной, что Кутаро выплеснул во чрево супруги своей. Обернулся стон в ветер, порыв его собрал воды в океаны бушующие да моря соленые.

Плодом любви их стал Нурос, выросший так быстро, что не хватало места ему на холме. Лик его был ужасен, а характер скверен. Порешили родители скрыть дитя уродливое с глаз своих и заточили под землю твердую, чтобы не напоминал он больше о разрушениях, учиненных из-за размера тела своего в саду священном.

Заревело чадо, заголосило что было мочи, узрев родителей наверху глазом единственным. Стало пробираться к свету чистому, да только сил хватило на воронку узкую. Запричитала Лантана, сокрушаясь о решении скороспелом, но не позволил Кутаро взять дитя обратно. Заслонил свет он солнечный плащом иссиня-черным, заволок небо прозрачное – и настала ночь. Смолкли крики чада, тьмой убаюканного, но не желала мать горемычная лишить света радостного ребенка своего и оттолкнула жестокосердного супруга, отзываясь на глас чада печального – и вернулся свет, настало утро.

Рассерчал на жену свою своевольную Кутаро, ударил дланью тяжелой – и грянул гром, встряхнул за плечи Лантану, так что слезы брызнули из глаз ее – и пошел дождь. Вдруг испустило дитя вопль громкий, извергло дыхание, уменьшилось тело его в размере. Пригорюнился Кутаро, понял ошибку свою. Встретил он дыхание сына своего и разделил на частей тысячи, отдал камням серым, творениям своим бездушным.

Отвернулась Лантана от супруга ненавистного и возлегла на ложе одна, отвергая мужнины ласки. Замерзла любовь между супружниками, окоченела – и пошел снег. Затихло дитя, притаилось, задумало дело недоброе супротив родителей незаслуженных, провалилось под землю так глубоко, что не видать было его боле с холма высокого. Посмотрел Кутаро на супругу опечаленную и дал плоть камню с земли поднятому, бессмертным духом наполненному, наделил чертами супруги своей. Посулил он дитем наградить терпение ее безграничное.

Полюбился дар Лантане от супруга провинившегося, завидев копию свою мелкотравчатую да заслышав слова его сладкогласные. Впустила она Кутаро в русло свое, утешила страсть бушующую и одарила после камнем твердым с дыханием чада сгинувшего, копией супруга своего.

Бросили супруги камни на землю, дабы утратить память о горестях и воротились на ложе вечное, принялись за ласки безмерные… Забыли Боги о зерне посаженном, камнях откинутых, опустили глаз на землю и подивились: копии их размножились, расплодились, поделили частицы духа бессмертного. Отдалился Кутаро от супруги своей, чтоб разглядеть камни самовольные, и не смог расстаться с духами земными, плотью обросшими. Остыла страсть раскаленная, услыхала шепот неведомый, вспомнила Лантана сына своего поверженного и разозлилась пуще прежнего на супруга черствого.

Но не заметил Кутаро нрава изменчивого у супруги своей, увлекся творениями разночинными. Подивился формам причудливым да улыбнулся радугой многоцветной. Пообещал присматривать за ними да запрет наложил, «да не впитали бы частицу души негодующей супруги его Лантаны».

Вернулся Кутаро к другу покинутому, да не узнал любовницу страстную, узрел глаза печальные, густым туманом заволоченные. Покинул он детей своих новорожденных, отдалился. Прижал тело супруги к себе равнодушной, согревая сущностью вечной. И вернулась Лантана к нему, прильнула к телу горячему, тайком вниз глядя на чадо брошенное.

– Кнут! Быстро!

Ульф ухватил подкинутое в воздух орудие наказания с несвойственной для его возраста проворностью. Воронка из песка взмыла вверх, когда кнут разбудил дремавшую землю вокруг столба позора. Кушины расступились, нехотя пропуская хозяина вперед, словно оттягивая момент наказания.

Никто не посмел проронить ни звука, молчаливое роптание собравшейся толпы повисло в большом дворе, нагнетая напряжение. Обычно кушины были бы рады небольшой передышке, но только не в этот раз. Каждый из них знал свою роль в расправе над хозяйкой. Так было и всего несколько недель назад – у многих обитателей замка кровавая картина до сих пор стояла перед глазами.

Солнце нещадно палило, наполняя остатки живого кислорода удушливыми парами с подземных галерей, приносящимися сюда ветром. Толпа жадно глотала воздух, обмахиваясь небольшими листьями опуха. Никому не позволено сойти с места, никто не мог покинуть двор до окончания акта послушания.

Хозяин расстегнул кожаные ремни, перекрещенные на груди, соединенные большим металлическим кольцом и сбросил их на землю, освободив себя от последней помехи, сковывающей его движения. Он расправил огромные крылья за спиной, вытягивая каждое серое перо, как остроконечные пики, вверх.

Змейка черного кнута послушно волочилась за ним, шуршанием выдавая нетерпение, словно потирая чешуйки в ожидании живой плоти.

Столб, вонзенный в землю, был изготовлен специально для его нерадивой жены – молодой шалфейи, чьи поступки вызывали в нем неописуемую ярость. Все что требовалось от нее – покорность, но она не могла похвастаться столь естественным для супруги качеством.

Изо дня в день Ли́сица придумывала новые изощренные способы досадить своему хозяину, ставя под сомнения его статус в его же замке.

Ледяной взгляд ярко голубых глаз устремился на полуобнажённое тело супруги, привязанной к столбу высоко за руки, грубыми веревками стянутые запястья. С нее было сдернуто платье, и ничего не прикрывало груди, и в крылья вплетены тяжелые грузы, обмотанные вокруг туловища ниже лопаток. Изуверские приспособления вдавливали хрупкое тело в неотесанный столб. На спине виднелись незажившие рубцы предыдущей экзекуции.

Лицо хозяина разгладилось в предвкушении действа, еще немного, и в его сознание вольется сладкий нектар, которым он будет кормиться пару недель, пока не представится новый случай утолить голод ненависти к шалфейе.

Хозяин Ульф не стал подходить близко, чтобы поговорить с женой, он уже достаточно унизил ее, оставив на ночь посреди двора, в надежде, что кто-нибудь из кушинов воспользуется возможностью позабавиться с ней, но следов насилия, кроме тех, которые он сам оставил своим кнутом, не было.

Длинные ярко красные волосы слиплись от пота, закрывая окаменевшими сучьями лицо. Голова Лисицы плотно зажата между собственных вытянутых рук.

Черная змея взметнулась в воздух, на долю секунды заслонила солнечный свет над собравшимися.

– Раз, – произнесла толпа.

Крик не последовал за ударом.

– Какого Нуроса! – бешено взревел хозяин, замахиваясь кнутом во второй раз. Тысячи пчел одновременно впились в израненную спину шалфейи, разрывая кожу.

– Два, – считала толпа, уже тише.

Двор опять погрузился в тишину.

Быстрым шагом Хозяин преодолел расстояние, разделяющее его с жертвой. Шалфейя не шелохнулась, оставаясь в том же положении, что и перед поркой. Он схватил ее за волосы и оттянул голову назад, чтобы удостовериться, что она жива и просто терпит, чтобы не усладить его слух пронзительными криками и мольбами. В нос сразу врезался запах Сонной травы – приторно сладкий с примесью цветущего дерева ига. Его лицо исказилось от гнева.

– Кто дал ей зелье? – зловеще прошипел Ульф. Но когда ответа не последовало, он резко развернулся, замахиваясь кнутом на первый ряд зрителей.

– Кто дал ей зелье? – заорал он в толпу, разглядывая лица близстоящих к нему рабов, кушинов и шалфейев.

Он обезумел от злости: некто посмел нарушить его чудно подготовленный ритуал. Одурманенная жена ему не интересна – она не издаст ни звука и не придет в сознание, даже если он надумает пытать ее каленым железом, вытягивая последние соки из изувеченного тела. Действие снадобья пройдет не скоро, к этому времени хозяин сойдет с ума от неудовлетворенности, ничья другая плоть не вызывает в нем столько эмоций, как крики собственной жены о пощаде.