Шульц тоже молчал, сипло и прерывисто дыша. Потом что-то брякнуло, зазвенело, и безжалостная хватка железа на затёкших руках разомкнулась. Разгорячённое, покрывшееся испариной тело овеял холодный сквозняк, и Певец с усилием разлепил вспухшие веки.

— Сука, — почти беззвучно выдохнул Шульц, отступив на шаг. — Сука, чтоб ты сдох!

Дверь за ним со скрежетом захлопнулась.

Урчания мотора не было слышно: наверное, он приехал верхом и оставил своего коня где-нибудь у изгороди вместе с лошадьми Робинсонов.

Певец присел на корточки, хватая ртом воздух. Потом он непослушными пальцами развязал узлы на ремне, опутывавшем ноги. Пошатываясь, как пьяный, добрёл до бадьи с водой и сунул туда голову. Вынырнул, отфыркиваясь, и принялся жадно пить, будто загнанный жеребец.

«Кенни, Кенни», — молотком стучало у него в голове. Кенни ничего не должен был узнать о случившемся!

«Я не буду драться. Я буду убивать — за маму и за тебя», — вот что сказал пацан когда-то в больнице, и Певец прекрасно это помнил.

Самому прикончить Шульца, этого взбесившегося подонка? И сесть за это в тюрягу пожизненно? Или свалить отсюда, пока не поздно, уехать прочь? Забрать Кенни и Кэти, затеряться в большом городе? Бежать, спасая тех, кто ему дорог, от обоих этих ублюдков — и Питерса, и Шульца? Оставить навсегда свою землю, Паха Сапа?

Хийа, никогда!

Певец заскрипел зубами и кинулся вон из треклятого сарая.

Заночевал он прямо в прерии. Сперва долго шёл, спустившись от ранчо Робинсонов, вдоль русла почти пересохшего ручья. Остановился, только выбившись из сил, бросил наземь свой рюкзак и улёгся, уронив на него нудящую голову.

Стояла глубокая ночь. Стрекотали цикады и пахло полынью — горько и щемяще. Небо, высокое и звёздное, опрокинулось над прерией.

О Вакан, он не мог оставить всё это. Просто не мог!

И тут что-то влажное и холодное ткнулось в его откинутую ладонь. Вздрогнув, Певец вскинул голову и обомлел.

Рядом с ним стоял волк и нюхал его руку. Длинные лапы расставлены, уши настороженно топорщатся, хвост опущен: не собачий — крючком, а волчий — поленом… Раскосые золотистые глаза внимательно смотрели прямо ему в лицо.

Деваться было решительно некуда — толку-то убегать. Медленно, очень медленно Певец сел на траве и поднял руку, коснувшись жёсткой тёплой шерсти на холке зверя, приглаживая её. В груди волка зародилось тихое ворчание, но он не попытался кинуться на Певца и не отскочил прочь.

Всё так же медленно, словно во сне, Певец погладил лобастую голову — волк лишь прижал уши под его ладонью, не спуская с него глаз. Умных, всепонимающих.

— О Вакан, — прошептал Певец, судорожно сглотнув. В горле у него стоял острый комок, глаза болели от непролитых слёз. Вакан Танка, души-нагийа, его дед — все они услышали его, они послали ему хранителя?

Певец уткнулся лбом в косматую шерсть. Волк терпеливо стоял, позволяя ему это.

— Как мне называть тебя, парень? — выпалил Певец, обхватив зверя за шею, и волк раскрыл пасть, словно в улыбке.

Певец ещё раз внимательно оглядел его, насколько позволял зыбкий лунный свет: тот вовсе не был таким уж огромным, каким показался ему вначале, а поджарым и даже грациозным.

— Не парень? Девчонка? — выдохнул Певец, тоже начиная улыбаться, а потом и вовсе прыснул, когда зверь негромко заскулил, будто в знак подтверждения.

— Шунктокеча, — торжественно объявил он. — Я буду звать тебя Шунктокеча.

Повалившись на траву рядом со свернувшейся в клубок волчицей, он уснул мгновенно, и сон этот был глубок и безмятежен. А снилось ему, что дед сидит подле него и гладит его по голове.

*

Родео заканчивалось конфузом.

На трибунах стадиона так ревели и свистели, будто бы тут проходил матч между какими-нибудь знаменитыми бейсбольными командами. Вороной с белыми пятнами жеребец, застывший посреди арены, только что сбросил с себя уже пятого по счёту наездника, пытавшегося его обуздать.

Конь стоял, расставив крепкие ноги и упрямо нагнув голову, словно бык, свирепо косясь по сторонам налитыми кровью глазами.

«Чёрт, что за зверь!» — завороженно подумал Певец, любуясь им.

Это и был главный приз родео, выигрыш победителя, который сумел бы удержаться на нём, укротить его, не слетев наземь.

Но пока что ни один вызвавшийся смельчак не смог эдакого проделать.

— Не пойду, Мэри, ни за что, сколько бы ни стоил этот гад, — во всеуслышание решительно заявил какой-то здоровенный белобрысый ковбой. Такая же белобрысая круглолицая подружка настойчиво подталкивала его локтем в бок. — Мне ещё пожить охота.

Вокруг согласно хохотнули.

Певец посмотрел в золотистые глаза Шунктокечи, чей косматый бок касался его колена. Волчица была рядом неотступно — и до стадиона, пока они тряслись на ухабах в кузове пикапа Дэнни Бычка, и вот сейчас, когда Певец сидел в первых рядах зрителей, дожидаясь своего выступления на торжественном закрытии родео. Он уже договорился с организаторами, что именно спеть — романтическую балладу о любви, пользующуюся неизменной популярностью у публики, особенно у женской её половины. И теперь просто терпеливо ждал, глазея на арену, лишь бы не перематывать в голове всё, случившееся вчера, как испорченную магнитофонную ленту. И ему было всё равно, кто там мелькает на арене.

Но этот конь! Этот вольный дикий зверь с развевающейся чёрной гривой и налившимся кровью взглядом!

Певец был безлошадником, хотя когда-то они с дедом мечтали разводить мустангов. Но, став волонтёром ДАИ, он не мог позволить себе держать коня — с его-то постоянными отлучками из дому. Старого дедова мерина — рыжего Гуанаку — он подарил Храброй Медведице: смирный коняга как нельзя лучше подходил для обучения малышни верховой езде.

Певец сел на своего первого коня года в три. Он смутно помнил это — каменистую землю далеко внизу, гулкий смех деда, стоявшего рядом, собственные пальцы, вцепившиеся в светлую гриву. Он любил лошадей и всегда обихаживал их, работая на чужих ранчо, а иногда выступал на родео, чтобы по-быстрому зашибать неплохой куш. У него это получалось. Но рисковать жизнью ради лёгких денег стало слишком глупо, когда нашлись дела поважнее.

Но этот конь!

Наземь только что кубарем скатился очередной бедолага, вздымая пыль и песок, едва успев увернуться от грозных копыт. Певец снова поглядел в глаза Шунктокечи, коротко выдохнул, встал… и сдёрнул с себя футболку.

Кровь закипела, запела в жилах. Кровь тех лакота, что мчались в бой нагими, на таких вот полудиких скакунах.

— Эй, парень, да ты спятил! — ахнул подоспевший Дэнни Бычок. Он тащил в обеих руках по здоровенному пакету попкорна, а подмышкой зажал бутыль кока-колы.

Певец перекинул свою футболку через его плечо и весело приказал, кивнув на волчицу, которая улыбнулась во всю свою зубастую пасть:

— Присмотри за моей девочкой, браток!

И выхватил у Дэнни из-за пояса нож, чтобы прибавить к шрамам на своей груди свежие порезы. Алый — цвет крови, цвет Солнца-Ви — становился бурым, когда кровь высыхала.

— Другой-то краски нету, — легко пояснил он обалдевшему Дэнни, уронившему свой попкорн. Сунул ему в руки нож, рассмеялся и ринулся вниз по ступенькам, как в бой.

К своему скакуну.

Он готов был отдать всё за то, чтобы действительно сделать его своим. Обуздать его.

Срывающийся хриплый голос вдруг будто наяву прозвучал у него в ушах: «Хоть раз тебя объезжу! А ты потом пристрели меня, ремней из меня нарежь…»

Шульц, паскуда. Он тоже был где-то здесь, на трибунах, тоже смотрел сейчас на Певца, как и сотни других зевак, притихших, растерянно разинувших рты.

Сжав зубы, парень махнул рукой судье, подтверждая своё участие, и вихрем взлетел на спину жеребцу, ухитрившись увернуться от мощного удара задних копыт. Зверь испустил оскорблённый, вибрирующий, яростный визг и заметался, как ошпаренный, молотя ногами по воздуху, который будто сгустился вокруг них зыбким дрожащим маревом. Стальные мускулы ходили ходуном под взмокшей от бесплодных усилий пегой шкурой. Песок стадиона, потрясённые лица зрителей на трибунах — всё слилось в сплошную круговерть.