«Портрет, по словам госпожи Дроздовой, — добавляет Белозерский, — очень похож, „совсем как живой!“».

Больше об Уткине и замечательном портрете его работы в статье Белозерского ничего не говорится. Ценные сведения сообщила ему Дроздова! И лишь в одном ошиблась: Уткин был сослан не в Сибирь, а в Шлиссельбургскую крепость навечно, как писал Герцен, слышавший объявление приговора лично. Там художник и умер в 1836 году в промозглом каземате.

А 16 января 1838 года в Московском военном госпитале умер Александр Иванович Полежаев. Незадолго перед тем он в отчаянии снова ушел из полка. Его наказали с невероятной жестокостью.

Поэт умер, но остался его портрет — лучшее произведение художника Алексея Уткина.

…Когда этот очерк был уже подготовлен к печати, исследователь творчества Полежаева известный литературовед В. И. Безъязычный сообщил мне, что разысканный им и опубликованный портрет Соколовского тоже, по всей вероятности, был создан А. Уткиным. Об этом, в частности, говорит общность манеры исполнения этого портрета с полежаевским. Да и вряд ли кто-нибудь из художников был так же близок с Соколовским.

Помещения художественного фонда Исторического музея в Москве переполнены старинными портретами и гравюрами. Со стен смотрят блистательные военные пушкинских времен, дамы и кавалеры в париках, надменные старцы с тонкими поджатыми губами в обшитых галунами мундирах. Молодящиеся старухи и только что вступившие в свет прелестные барышни. Тут же гравюры с видами каких-то городов и домов, где происходили, видимо, те или иные исторические события.

«Хозяйкой» этой старины была научный сотрудник музея М. Ю. Барановская — знаток истории декабристов. Когда Издательство детской литературы готовило к печати книгу А. И. Гессена «Во глубине сибирских руд», подобрать иллюстрации к этой книге о декабристах и их женах попросили Барановскую.

У нее на учете все захоронения и памятники декабристам. Она ревностно следила за их сохранностью. Иногда ей приходилось присутствовать при торжественной и печальной церемонии перенесения праха с одного кладбища на другое.

И на этот раз дело касалось одной могилы.

— Итак…

— Итак, это не самоубийство!

— Но кисти рук… Ведь они лежали не на груди, как этого требует захоронение по обрядам православной церкви, а вдоль тела. Ведь так хоронили самоубийц!

— Кисти рук могли изменить положение от сотрясения почвы, осыпаний земли. Как-никак минуло сто с лишним лет!.. Но самое главное, что совершенно опровергает гипотезу о самоубийстве, так это тщательное, вдумчивое изучение его биографии, творчества. Нет, этот человек не мог поступить подобным образом!

Последнюю фразу она произнесла особенно убежденно. И, глядя на прекрасный акварельный портрет юноши-поэта, Мария Юрьевна заметила:

— Насколько я знаю иконографию, поэт был самым красивым из русских, да, пожалуй, и зарубежных писателей. Красоту и благородство его лица можно сравнить, пожалуй, только с прекрасными чертами Байрона. И подумать только, ему не было и двадцати двух лет!

В конце февраля 1825 года у дома Нарышкиных в Москве на Пречистенском бульваре остановилось несколько легких повозок, обитых изнутри мехом. Приехавшие входили в дом, а лошади и повозки отправлялись во двор. В освещенных комнатах за шторами замелькали тени.

В тот вечер в доме Нарышкиных глава «Северного общества» К. Ф. Рылеев читал свои «Думы». Здесь был и один из руководителей «Северного общества», Евгений Оболенский, и друг Пушкина по лицею Иван Пущин. Среди гостей находился и дальний родственник хозяина дома Михаила Нарышкина — Александр Кошелев.

На другой день он вместе с другом своим Иваном Киреевским возбужденно звонил у подъезда небольшого дворянского особняка в Кривоколенном переулке. Навстречу друзьям вышел стройный, изящно одетый двадцатилетний юноша с бледным лицом — поэт Дмитрий Веневитинов. В это же время к ним подошел Николай Рожалин, живший тогда в доме Веневитиновых.

Все четверо состояли в тайном, возникшем два года назад «Обществе любомудрия» — первом русском философском кружке. Они увлекались немецкой идеалистической философией, искусством, поэзией, боготворили Гёте. Председателем общества был князь Владимир Одоевский. Общественных дел он не любил и избегал, в своем литературном творчестве отдавал дань мистицизму. Секретарем общества был Дмитрий Веневитинов.

Кошелев взволнованно рассказал о собрании у Нарышкиных, и они весь день только и говорили, что «о политике и о том, что необходимо произвести в России перемену в образе правления».

Так писал много лет спустя в своих изданных за границей мемуарах Александр Кошелев.

К исходу ноября того же, 1825 года в Москве стало известно о внезапной смерти в Таганроге Александра I.

Кошелев говорит, что в тот промежуток времени, то есть между получением известий о кончине императора Александра и о происшествиях 14 декабря, они часто, почти ежедневно, собирались у М. М. Нарышкина. У него сосредоточивались все доходящие до Москвы слухи и известия из Петербурга. Один из присутствующих на этих беседах, князь Н. И. Трубецкой, адъютант графа Толстого, тогда командовавшего корпусом, расположенным в Москве, брался доставить связанным своего начальника куда потребуется. Предложениям и прениям не было конца. Юноше Кошелеву казалось, что и для России уже наступил великий 1789 год.

Но вот настал день, когда вместо страстно ожидаемого известия о низвержении самодержавия пришло совсем другое: о выстрелах на Сенатской площади в Петербурге, об убитых и раненых, об арестах восставших офицеров. И стало ясно: восстание подавлено. Идет расправа над его участниками. Это произвело на Веневитинова потрясающее действие.

Потом возникли новые слухи, свидетельствует Кошелев: южная армия отказалась присягать новому царю Николаю I и идет на Москву для провозглашения свободной конституции. А для соединения с ней движется якобы известный «либералист» генерал Ермолов.

Любомудры снова воспряли духом. И даже начали ежедневно ездить в манеж и фехтовальную залу, чтобы быть в боевой форме в нужный момент.

Но шли дни, а никакой южной армии, никаких войск Ермолова на улицах Москвы не появлялось. Начались аресты лиц, причастных к восстанию 14 декабря. Друзья Веневитинова не сомневались, что властям известна их, как они считали, антиправительственная деятельность, и ожидали ареста. «Мы, молодежь, — вспоминает Кошелев, — почти желали быть взятыми и тем стяжать известность и мученический венец». Правительству же была очевидна их непричастность к восстанию, их наивное рыцарство, что ли. Но едва распространились слухи о расправе над декабристами, испуганный князь Одоевский заявил о ликвидации «Общества любомудрия» и швырнул в пылающий камин устав и протоколы.

Горькое разочарование охватило Веневитинова. А тут еще и безответная любовь к светской красавице Зинаиде Волконской. Когда произошло решительное объяснение, она ответила, что готова быть ему лишь другом, и на прощанье подарила перстень.

В сентябре 1826 года в Москву приехав Пушкин. Николай I, вступивший на престол, «милостиво» освободил его из ссылки в Михайловское, куда отправил его Александр I.

Александр Сергеевич остановился сначала у дяди, поэта Василия Львовича Пушкина, а потом у друга своего Соболевского. Утром 10 сентября навестить поэта пришли Чаадаев, Веневитинов, Иван Киреевский и Виельгорский. С Веневитиновым Пушкин давно хотел познакомиться. Он с интересом прочитал его разбор критики Николая Полевого первой главы «Евгения Онегина», да, кроме того, они состояли с Веневитиновым в дальнем родстве.