– Ничего. С днем рождения. Я… сюрприз приготовил.

– Честно?

Я вытаскиваю спрятанный под половицей проигрыватель. Свой проигрыватель, с трещиной по центру. Кролик потребовал, чтобы я подарил именно его. Тора любит музыку. Я купил ей кассету с композициями Тартини.

– Ничего себе!

Хлопушка обнимает меня и прилипает губами к моему лбу. Я сдавленно кряхчу.

– Спасибо, спасибо, спасибо, Захар! Я обожаю Тартини! Давай завтра ко мне пойдем, и я сыграю тебе на скрипке? А еще я начала писать песни! Оценишь?

Из моего кармана выпадает кассета с «Наутилусами».

– Хм… Давай ее послушаем!

– Нет, – отрезаю я.

Мои любимые песни кричат о диагнозе «Что-то не так». Если бы я включил их своему доктору, тот бы сразу упек меня в психушку, а Торе и без того чересчур много обо мне известно.

– Нет, – повторяю я громче.

Растяпа, как же я мог забыть, что у девушек «да» – это «нет», а «нет» – это «да»! Что у них в мозг встроен маленький генератор антонимов.

Тора бесцеремонно хватает кассету, пихает ее в проигрыватель и подскакивает. Громкость зашкаливает, раздевает меня до костей, колет тело нотами. Дом пронизывают родные ритмы и интонации «Наутилусов».

Песня обнимает нас липкими строчками, и Тора танцует. Я краснею. Делиться музыкой – явно не мое.

Коса обматывает Хлопушкину шею.

Тора летает под потолком. Ее тело словно забыло о гравитации.

Я хочу прекратить это, выключить то, что принадлежит лишь мне, но Хлопушка прижимает палец к губам и приземляется рядом.

Песня заканчивается.

– Он похож на человечка с огромными глазами. – Тора поглаживает проигрыватель, как уличного кота. – А что, если… – И, достав из кармана фломастер, рисует на подарке улыбку. – Настоящий человечек.

– Я бы назвал его Вячеславом Геннадьевичем[12].

Через дыры в крыше за нами следит луна. Ворон притворяется, что спит, – не скрипит, не трещит, не плюется в нас штукатуркой. Даже Zahnrad тикают тише обычного.

Тора скользит пальцами по моему животу. Она – мой кролик. Ждет у норы, а я никак не осмелюсь нырнуть в ее мир.

Закрой глаза. Хлопушка говорила, что это помогает перебарывать страхи.

Пошли на три буквы сомнения. Живи. Позволь себе жить.

Я мысленно повторяю совет Торы, как молитву.

Ее пальцы добираются до лица и застывают у губ.

Мир Хлопушки совсем близко.

Ближе, чем луна.

Я целую Тору. На вдохе, сжав кулаки до дрожи. Жмурясь так, что во тьме начинают мерцать звезды.

Закрой глаза – и ты увидишь ночное небо.

Закрой глаза – и ты увидишь кролика.

Мягкие-мягкие локоны. Хрупкое-хрупкое тельце. В сантиметре от меня бьется сердце. Если протяну руку, прикоснусь к нему. Оно мое.

Мое.

Я обнимаю Тору. Хотя нет – я обнимаю вечность. Млечный Путь, северное сияние, тонкие ростки травы.

Хлопушка отстраняется и поглаживает мое запястье мизинцем.

– Я бы поселилась здесь. Не пожалела бы денег на ремонт. Купила бы кучу пластинок и граммофон. Танцевала бы под твои любимые песни. Ты бы жил со мной? Пожалуйста, я не смогу без твоих веснушек.

– Да.

А я – без аромата яблок.

– Ворон… Ты бы играл в прятки с нашими детьми?

Вопрос дается Торе с трудом. Она выплевывает его, как раскаленную колючую проволоку.

Ворон хлопает оконной рамой. Значит, согласен.

– У меня гениальная идея, – шепчет Тора. – Обведем наши ладони, как те люди, что жили здесь? Я принесла мелки.

Ворон не реагирует на эту «гениальную идею», и я, чувствуя, как пылают щеки, уточняю у него:

– Ты же не против?

Наверху хлопает дверь – Ворон разрешает. Иногда он общается с нами знаками. Ленивый балбес. Один раз – да. Два – нет.

Я прислоняю ладонь Торы к стене, над Облаком. Здесь обоев нет, и я надеюсь, что наши отпечатки продержатся как можно дольше.

Мне страшно испортить рисунок, поэтому я обвожу пальцы Хлопушки медленно, дрожу всем телом и ругаю себя за трусость.

– Когда-нибудь я вернусь сюда. Если наши отпечатки по-прежнему будут здесь, я пойму, что ты не забыл о… нас, – роняет Тора.

Ее слова заставляют меня замереть.

– А почему я должен забывать о нас? Ты думаешь, что когда-нибудь мы будем навещать Ворона по отдельности?

Тора стискивает мое запястье и достает из кармана новый мелок. Ее очередь рисовать.

– Я трезво смотрю на вещи.

– Тогда я пьяный в стельку. Объясняй.

Чирк – мелок царапает камень.

– Когда много-много раз кипятишь воду в чайнике, на дне образуется накипь. Если нальешь такую воду в стеклянный стакан, заметишь, что в ней плавают частички. Это значит, что пора покупать новый чайник.

– Круто, – вскидываю брови я. – В учебнике по химии вычитала?

Мы отступаем от стены. Рисунок получился идеальный.

– После точки кипения ничего не бывает по-старому.

Я прорисовываю Облако огрызком мелка.

– Ясно. По твоей теории я – чайник. Выкидывай прямо сейчас, не обижусь.

– Захар… – Тора упирается лбом в мое плечо. – Если бы ты был чайником, я бы хранила тебя до смерти и не обращала бы внимания ни на какую накипь.

– Тогда в чем проблема?

Zahnrad с каждой секундой тикают все громче. Я различаю в этом ритме робкое «успокойся».

Закрой глаза – и увидишь звездопад.

Закрой глаза – и загадай желание.

Закрой. Глаза.

Вдох-выдох.

– В чем проблема? – повторяю я.

– Не ты чайник, Захар. Не ты, а я.

Рисунки светятся в бликах фонарика. Секунду назад мы с Торой были, а сейчас… я не понимаю эту девчонку с растрепанной косичкой. Если бы не предки, я бы запер ее у себя в комнате и заплетал бы ей косы вечно.

Мы бы кипели вместе. И вместе бы покрывались накипью.

– Мне… пора.

Тора выскальзывает из дома, и когда ее белое платьице превращается в маленькую точку у ворот, Ворон спрашивает:

– Ты дурак?

А я отвечаю:

– Полный.

И пинаю ботинком прогнившие доски, ныряю в ночь, спотыкаюсь. Догнав Тору у подножия холма, я притягиваю ее к себе, неумело, грубо и рычу на ухо:

– Не отпущу.

Она же… моя. Сладкая-сладкая вата, громкая-громкая Хлопушка, маленькая-маленькая девочка.

За нами наблюдают окна Ворона. Крыльцо просело, местами проломилось, выгнулось кошкой. Наш друг улыбается.

Я провожаю Тору домой и всю дорогу молчу. Хлопушка – тоже. Готов поспорить, если бы наша кожа была прозрачной, люди бы заметили в нас накипь.

– Спасибо за… Вячеслава Геннадьевича. – Тора целует меня в щеку и исчезает в объятиях Ласточки.

Я натягиваю капюшон – промозгло – и спешу к себе домой. Проскальзываю в спальню на цыпочках, но предки преграждают мне путь. Батя протирает очки рукавом и надевает их на нос.

– Ты опять лазал непонятно где?

– Да.

– А твоя подруга? Неужели тоже?

– Нам нравятся заброшки, – хлопаю ресницами я. – Ничего криминального.

Я давно вышел из того возраста, когда хочется кричать о дружбе с домами. Теперь я прячу свое «Что-то не так» под подушкой, в кармане, под половицами, но предки чуют его за километр. У них хорошее обоняние.

– Захар. – Матушка внезапно обнимает меня, впервые за миллиарды лет. – Пожалуйста, перестань себя так вести! Иначе мы запретим тебе общаться с Викой!

– С Торой, – поправляю я. – Вы же мечтали, чтобы я дружил со сверстниками.

– С нормальными сверстниками, – добавляет батя. – Сынок, мы с мамой решили, что… в общем, заканчивай школу, и переедем в город. Там поступишь в университет. Все наладится.