Эти слова уже вызвали в толпе недовольство. Вначале выкрики были беспорядочными, а потом, посовещавшись, бояре выдвинули вперед Фотия, чтобы он высказал их общее суждение. Зять Марии был довольно хилым мужчиной, но говорил громко. Казалось, вся сила, отпущенная ему природой, сосредоточилась только в этом голосе, благодаря которому Фотий выдвигался Улебом и другими боярами как глашатай.
– Великий князь! – прозвучал над толпой его пронзительный голос. – Пойдем с радостью и с детьми на Ольговича. Но Юрий – твой дядя. Государь! Дерзнем ли поднять руку на сына Мономахова?
Народ поддержал эти слова одобрительными возгласами. Когда шум поутих, над площадью раздался более низкий, чем у Фотия, но не менее громкий голос Изяслава:
– Нет причин сомневаться в верности черниговских князей! Мы дали взаимную клятву быть союзниками. Я выступлю в поход и призываю вас поддержать меня. А малодушные пусть остаются!
Беспокойство охватило площадь. Киевляне ожидали от своего государя совсем не такого решения. Мария поняла, что слова князя предвещают междоусобную войну, и сердце ее сжалось от тревоги. Грядущие распри грозили сломать не одну судьбу, и укрыться от них в своем доме было невозможно. Маша вдруг почувствовала себя в этом державном водовороте беспомощной, словно былинка на ветру.
Внезапно совсем рядом девушка услышала гневный окрик брата:
– А ты почему здесь?
Андрей, выбравшись из толпы, схватил сестру за руку и потащил ее с площади в сторону Феодоровской церкви. Маша была так опечалена, что без сопротивления следовала за братом. Рагуйло тоже шагал рядом с ними. Выйдя на менее людное место, Андрей сурово приказал сестре:
– Сейчас же возвращайся домой! Девушке тут нечего делать. Мать, небось, уже волнуется. Ступай, и пусть Рагуйло тебя проводит.
Ни слова не говоря, Маша уныло поплелась домой, сопровождаемая молодым эмальером, который всю дорогу сетовал на коварство черниговцев и доверчивость князя.
Вечером в доме Клинцов только и разговоров было, что о предстоящих событиях. Пришли Ольга с Фотием, и Андрей явился с двумя княжескими дружинниками. Они сообщили, что князь уже через два-три дня собирается двинуться к реке Супой. Один дружинник уверял, что Изяслав слишком доверяет коварным родичам, а другой возражал ему, что князь вовсе не так доверчив, а просто хочет воспользоваться поводом, чтобы приструнить наконец Святослава и помешать его сговору с Юрием.
А Марии было решительно все равно, по какой причине князь начнет войну; главным было то, что теперь может прерваться нормальное течение жизни, в которой она еще не успела познать главного – счастья любви.
Потом все стали слушать Фотия. Он рассказал, что верные люди донесли его дяде Улебу о тайном заговоре в Чернигове: Давидовичи хотят, заманив Изяслава, убить его или выдать Святославу и Юрию. Разумеется, Улеб сразу же уведомил о том великого князя, но Изяслав пока не верил. Однако завтра на рассвете Улеб с надежными людьми, в числе которых будет и Фотий, отправится к черниговцам и потребует от них новой клятвы в дружбе и верности. И если удастся обличить их вероломство, то союзные грамоты будут брошены на стол и князь Изяслав не поедет в стан Давидовичей, а начнет с ними войну. И в этом его, конечно, поддержит весь народ.
Когда гости уже покидали дом, Мария услышала, как Андрей, наклонившись к Ольге, говорил ей: «Муж твой Фотий – человек надежный, рассудительный, как и его дядя. Они верные люди. Держись за Фотия, сестра, люби его». Маша заметила, как Ольга опустила глаза и сжала губы, ничего не ответив Андрею.
А на следующий день, когда Фотий вместе с Улебом и его людьми покинул Киев, Маша пошла к сестре. Ольга как раз играла в саду со своим маленьким сыном Славятой. Мальчик был чудо как хорош: кудрявый, розовощекий, синеглазый, он напоминал маленькую Ольгу и так же заразительно смеялся, как она когда-то. Мария тоже с удовольствием поиграла с племянником. Потом малыша отдали няне, чтобы накормила его и уложила спать.
А сестры, оставшись одни, сели на скамейку под яблоней и грустно посмотрели друг на друга.
– Ты несчастлива с Фотием? – внезапно спросила Мария, хотя и так знала ответ.
Ольга отвела взгляд, и ресницы ее задрожали. Несколько раз судорожно сглотнув, чтобы подавить подступившие к горлу слезы, она сбивчиво заговорила:
– Умом понимаю, что Фотий – человек хороший, надежный, добропорядочный. А сердце не лежит к нему. Холодно мне от его неловких ласк, от ворчания… тошно бывает от одного его вида. Ну, чем я виновата, что не могу его полюбить, хоть и стараюсь? Ни разу я не была с ним счастлива, ни разу… Пять лет в браке живу, а не знаю, что такое любовная сладость… Другие женщины, бывает, хвастают своими радостями, а я молчу. Нечего мне сказать. У меня все не так, как мечталось… Фотий быстро свое удовольствие получит, да и рад, и в голову ему не приходит, что я с ним – как в неволе. А еще меня же и упрекает: ты, дескать, холодная, бесчувственная, потому и до любви не охочая.
– Может, надо тебе с Фотием откровенно обо всем поговорить? – попыталась дать совет Мария.
– Несмышленыш ты еще, сестричка, – вздохнула Ольга. – Говори, не говори, а человек свою натуру не сможет переделать. Да и зачем мне его ласки, если нет у меня любви? Вся любовь моя женская вытекла по каплям, когда Никола погиб…
– А с Николой ты… была когда-нибудь в близости? – осторожно спросила Мария.
– Нет… в том-то и дело, что нет! – воскликнула Ольга и, заломив руки, прижала их к груди. – Я ведь, как и ты, как и другие киевские девушки, воспитана в строгости. Никола был горячим, сильным, обнимал меня крепко, зацеловывал так, что голова шла кругом… но я все-таки от него вырывалась и твердила: «Нельзя, грех это до свадьбы. Потом, после, когда поженимся». А «потом» так и не наступило… Теперь вот твержу себе: надо было ни о чем не думать, отдаться его ласкам, а там – будь что будет.
– А как же грех? – спросила Маша, глядя на сестру широко открытыми глазами.
– Да я бы, может, сейчас этот грех вспоминала, как самое большое счастье в своей жизни, – вздохнула Ольга. – Пусть хоть один день, один час, – но с любимым ладой! Понимаешь?
Маша пожала плечами и ничего не ответила.
– А теперь я живу без счастья, и вспомнить мне нечего, – продолжала Ольга. – Иногда случайно увижу, как служанки хохочут, с любовниками забавляются, и думаю: даже последняя холопка счастливее меня, потому что не боится греха. А в моей жизни ничего нет хорошего, кроме сыночка. Он – единственное утешение, которое дал мне Фотий. Но каким он станет, когда подрастет и увидит, как безлюбо живут его родители?
– Да что ты, Ольга, не говори такого. – Маша, как могла, пыталась утешить сестру. – Смотри, как много семей, где супруги живут куда хуже вашего. А тебе-то грех жаловаться: Фотий ведь и в самом деле человек хороший, благочестивый, не пьет, не распутничает, руки на тебя не поднимает. Ну, не любишь ты его, так разве ж все девушки выходят замуж по любви? Любовь – она вообще редко встречается. Это мы с тобой знаем о ней, потому что родители наши очень любят друг друга.
Ольга ласково посмотрела на младшую сестру, поправила золотисто-русый завиток ее волос и с печальной улыбкой сказала:
– Ведь и ты ждешь любви, я знаю. Помни, Марусенька: если встретишь свою любовь – иди ей навстречу без оглядки и никогда не предавай ее. Иначе будешь несчастлива, как я.
– Что ты такое говоришь, сестрица? Разве ты предала свою любовь?
– А разве нет? Когда Никола погиб за меня, я не должна была соглашаться на замужество. Если бы ушла в монастырь, как Ульяница, – была бы, наверное, счастливей. Уж, во всяком случае, предательницей себя бы не чувствовала. – Ольга подперла щеку рукой и задумчиво посмотрела вдаль. – Когда мы были в Новгороде, я с Ульяницей много о чем переговорила. Она мне про Никиту своего рассказывала. Они собирались пожениться, а тут военный поход объявили. Никита был в войске. Он словно что-то предчувствовал, сказал Ульянице: вдруг я из боя не вернусь? И в ночь перед этим походом Ульяница осталась с Никитой. Когда его убили, она ушла в монастырь. Ульяница была женщиной только одну ночь, но эта ночь с любимым ладой дороже многих ночей супружеской повинности. Так-то, милая.
