– Андрей, там плакат упал.

Я не был готов к диалогу и притворился, что не понимаю, о чём речь:

– Какой плакат?

– Плакат с колокольни.

– Понятно, – продолжал я делать вид, что ничего не понимаю.

– А он сам упал или его кто-то скинул?

Тут я почувствовал, что наступает момент откровений, и, выйдя на траву под колокольней, стал торопливо скручивать ненавистный плакат, чтобы, не дай бог, его не отобрали:

– Такие плакаты на церковь вешать нельзя.

Алла замолчала. Я скручивал плакат и ждал реакции. После паузы, к моему изумлению, мягко и по-дружески Алла произнесла:

– Дай Бог тебе сил.

Волна какого-то тепла обдала меня. У меня укрепилась уверенность в правоте своих действий. Затем она развернулась и ушла. Я же, не зная, что мне делать с плакатом, закопал его под двумя елями в компост возле забора. Так его нескоро найдут, а уносить с собой – это прослыть вором.

Вечером, решив, что священник уже пообвык и смирился с пропажей плаката, я позвонил ему. Трубку взяла матушка и на моё примирительное «вы только не подумайте, что я раскольник как Павел» она разразилась тирадой:

– Да ты не то, что Павел, ты хуже – он только болтает, а ты уже действуешь…

Она бранилась, и я отчётливо начал понимать, в какой конфронтации со священником оказался.

– Отдай плакат! – требовала матушка.

– Простите, матушка, но я его не отдам.

Затем последовали звонки от старосты и от представителя церковного совета Фёдора Карловича. Просьба была одна и та же: отдать плакат. Но я никак не мог отступать и только просил их понять неуместность рекламы на храме.

Чтобы получить хоть какую-то поддержку, я позвонил Владимиру: «Всё! Снял я плакат!».

Новость его невероятно обрадовала, и он, в свою очередь, позвонил звонарю Леониду:

– Так неугодное, говоришь, Бог не попустит? – переспрашивал он.

– Да, если бы плакат был неугоден, то его бы уже не было, – отвечал ему Лёня.

– Так вот нету большего твоего плаката. Исчез! – торжественно поставил точку в споре Володя.

На всенощную в субботу идти было страшно – я был уверен, что меня просто выгонят из прихода, и на этом закончится всё моё воцерковление. Но, к моему удивлению, служба прошла тихо – будто и не было никакого происшествия два дня назад. В воскресенье тоже всё было как обычно: никто не смотрел косо, все улыбались и здоровались со мной как обычно. Ни до, ни после службы Леонид на колокольне не упрекнул меня. Более того даже разрешил своей десятилетней дочери Лизе вместе с Александрой, дочерью других моих знакомых, пойти со мной кататься на лодке. Мы договаривались об этом неделей раньше, и никто из их родителей из-за пропажи плаката ничего не отменил.

Я озирался по сторонам, всматривался в глаза бабушек: все смотрели так же ласково, как раньше. Всё было по-прежнему, и я остался на чай. За трапезой ко мне подсел пятидесятилетний настоятель и спросил:

– Андрей, ты считаешь меня экуменистом?

– Нет, батюшка, что вы!

– Отдай плакат.

– Да не могу я! Как же вы не понимаете? Почему кто-то решил за весь приход повесить плакат на храм как рекламу на магазин. А молиться как? Пусть весь приход решает, можно вешать такое на церковь или нет.

Священник встал и попросил всех трапезничающих остаться на голосование. Он объяснял в двух словах, в чём дело, и просил принять чью-либо сторону. За чаем оставалось человек тридцать, и большинство вообще не могло вникнуть, о каком плакате идёт речь. Поэтому, когда началось голосование, против плаката вместе с моей поднялось всего семь рук.

– Кто за то, чтобы плакат снова повесить? – спросил, в свою очередь, настоятель и сам первым поднял руку.

Следуя примеру священника, вверх стали тянуться другие руки: одна, вторая, пятая, шестая… Ещё секунда – и случится непоправимое… Я не знал, как остановить готовящихся тоже поднять свои руки, сорвался и заявил:

– Стойте! Голосуйте не голосуйте, плакат я всё равно не отдам.

– Значит, ты лгун?! – заявил священник.

Я опешил. Выходило, что это так. Пришлось признаться:

– Лгун. Но плакат не отдам. Переименуйте церковь в другую какую, тогда и вешайте, что хотите. На русской плакат висеть не будет.

С этими словами и с осознанием того, что меня теперь с позором выгонят из общины, я сам вышел из трапезной. Следом последовал весь приход. Одна худенькая и самая активная бабушка заголосила:

– А ты напиши архиепископу. Владыке напиши. Пусть он решит.

– И напишу! – машинально ответил я и вышел за церковную ограду.

За мной побежали Александра и Лиза, о которых я в тот момент совершенно забыл. Они, краем уха слышали жаркую дискуссию, не понимали, в чём дело, но быстро заразились общим накалом страстей и весело подтрунивали надо мной. Александра повторяла:

– Да отдай ты им плакат. Куда ты его спрятал?

Через неделю по электронной почте мне пришёл ответ. Не от архиепископа, а от митрополита. «…Плакаты вешать на здание храма не благословляется…» С двояким чувством – с радостью и виной перед священником – я прибежал с распечаткой письма к настоятелю.

– Знаю уже. Был не прав, – кротко признался священник и скрылся в приходском доме.

Так я остался в приходе.

Потом у меня были разборки на грани потасовки с некоторыми мужиками за дерзкую выходку, но все они закончились миром.

Мы стояли на твоём перекрёстке.

– Да вы ещё и скандальный, – подвела неожиданный итог ты.

– Разве? И вообще мне будет жаль, если ты в тот храм перейдёшь.

– Просила только в двух словах сказать, но, видимо, у вас совсем уж накопилось. – И добавила: – Я совсем не собиралась никуда переходить, тем более всё это один храм Божий и везде Единый Бог, а всё остальное… Священники разные бывают, не нам их судить, но это ваша личная история, поэтому у каждого свои ассоциации. У меня просто свои загоны, и думала там попробовать исповедоваться и причаститься ещё один раз.

– Но если ты уж туда собралась, то передай, пожалуйста, одной девочке…

– Ну, я пока туда ещё не собралась и даже, если пойду, то ничего передавать не буду. Уж простите меня. Это ваши личные дела, и всегда лучше говорить прямо. Тем более не буду передавать это никакой девочке.

Я поспешил сменить тему и спросил:

– Как твою сестру зовут?

– А что? То есть почему спрашиваете? У неё в Койске очень хороший приход. – Ты то ли не хотела, то ли забыла назвать имя своей сестры.

– Многие приходы хорошие, мой любимый в Даштаде.

– Ой, в Даштад очень хочу поехать с сестрой. Она там была уже. Особенная атмосфера и редкой доброты люди.

– В Даштаде лучший из священников, с которыми лично был знаком. Жил у него шесть дней.

– Да!

– Что да?

– Добрый и хороший человек. Слышала о нём много хорошего.

Тут я решил преодолеть новую ступеньку в наших отношениях и признался:

– Галя, когда я был в Москве, я распечатал твою фотку из «дневников» и поставил в маленькой комнате, где жил.

– Какой ужас… Лучше бы вы мне это не говорили. – Ты ненадолго замолчала, не зная, как реагировать на такую новость, и снова продолжила: – Зачем вы мою фотографию распечатали и поставили?! Я вас прошу, не делайте этого больше никогда!

– Просто! Просто ты красивая! Как-то было приятно на тебя по утрам смотреть. А что с фоткой сделать? Сжечь или вернуть?

– Поставьте другую фотографию, только не мою!

– Какую?

– Посоветую вам лучше иконки поставить. Нет ничего лучше, увидеть утром образ Божий, Богородицу или святых, которые вам близки.

– Галя, какая ты пугливая. Ну, это только в Москве было, здесь у меня только иконки и стоят – у меня много икон… А из людей живых ты более богоподобная.

– Да ничего я не пугливая, просто это реально бред, ставить какие-то фотографии. Другое дело близкого или родного человека, и то не стоит. Значит, и в Москве купите, чтобы и там были иконы.

– Да всё в жизни тогда бред. Человек же не машина – у него есть странные привычки и странности вообще – на то он и человек.