**Квир-исследования — междисциплинарное направление в исследовании сексуальной ориентации и гендерной идентичности, сложившееся в начале 90-х годов ХХ века в университетах Европы и Северной Америки.
Я, наверное, никогда не устану благодарить вас за то, что пишете отзывы. Они очень мотивируют и действительно дают стимул переводить и чаще выкладывать проду. И, конечно, поднимают настроение. Спасибо ❤
========== Была лишь кровь, но не поклон ==========
О господи, о Господи, о Господи, о господи, огосподиогосподиогосподи
Лицо Каса, когда он отвернулся. Отвергая поцелуй. Отвергая Дина.
Конечно, он отвернулся, господи боже, а кто бы не отвернулся… Кто, какой ужасающе испорченный человек, какой монстр позволяет кому-то причинять себе боль и получает от этого удовольствие… Как кто-то может касаться
«Мы и так много всего сделали, а сейчас, я думаю, ты хотел бы принять душ» и я не могу заставить себя прикоснуться к тебе, я даже не могу смотреть на тебя, не целуй меня, ты, испорченный ублюдок, убирайся
Вот что он думал, а я заставил его причинить мне боль
Ангела Господня, гребанного божьего ангела. Не существует хоть какого-то предлога, чтобы человек мог требовать такое от гребанного ангела, и нянчиться со мной ему было поручено небесами, и это единственная причина, почему, и
О господи, как он вообще смог скрывать свое отвращение, когда смотрел на меня, когда касался меня… вот почему… манжеты, приковывающие к столу в подвале… Так, что ему бы не пришлось меня касаться, и подвал был предназначен для демонов, с гребанной ловушкой для демонов на полу, и
Больше не демон, но всё равно не лучше, даже хуже, потому что демоны созданы ради этого и ничего не могут поделать, но я же был человеком, и
О господи, я вернулся обратно неправильным, или нет, я и был таким, я делал всё неправильно, неправильно, неправильно, и
Он знает, он знает, он знает, он знает, вот почему он может делать это, вот почему он может причинять мне боль, он знает, что я неправильный, едва ли человек, даже не человек… просто оболочка, что-то, о чем Бог никогда не волновался, вот почему, вот как он может это делать, это не так, словно ты ранишь человека
Ангелы — защитники человечества, он бы никогда не смог причинить боль человеку, господи боже, что же я такое
Лежал в своей сперме после того, как кончил от боли, как от боли может становиться так хорошо, как я могу так… Лежал там, пахнущий потом, как он вообще смог посмотреть на меня, прикоснуться ко мне, чувствовать мой запах, и
Он застрял здесь со мной, он не может сбежать, не может исчезнуть, но как только снег растает, он исчезнет и никогда не вернется, и
Наверное, уничтожит свой сосуд, потому что тот прикасался ко мне, и теперь тоже нечист, нечист, и никогда не будет чист, и
Под горячей водой, но недостаточно горячей, она никогда не сможет смыть всю ту неправильность, неправильность, неправильность, испорченность, он нечистый, испорченный, бесполезный, к нему нельзя прикоснуться
Дважды, только дважды всё проходило таким образом. Обычно у Дина была депрессия, он раздражался по любому поводу, его оглушало чувство неправильности, тащило за собой на дно. Только дважды это проходило именно так, оба раза после особенно интенсивных сцен.
Для тех, кто хорошо его знал — то есть для Сэма и Каса, отец никогда не знал его, но, если подумать, Джону Винчестеру всегда было плевать на личную жизнь сына, пока тот послушно исполнял приказы — не было секретом, что где-то глубоко внутри Дин яростно ненавидел себя. В основном он держал это под контролем, сессии помогали ему успокоиться, Кас приводил всё в норму. Он убеждал Дина, что всё это происходит не потому, что Дин заслуживает, чтобы ему причинили боль. Ему просто нужно отпустить себя, отдать кому-то другому контроль, которого в его жизни было так много. Нормально хотеть этого, нуждаться в этом, это не значит, что он неправильный или сломанный. Кас потратил много времени и сил, чтобы взрастить в Дине эти семена, поливая их, ухаживая, согревая если не солнечным, то своим собственным светом. В конце концов, семена проросли, растения начали цвести. И Дин готов был принять себя.
Большую часть времени.
Но старое отвращение к себе не исчезло — погребенное за бетонными и кирпичными стенами, оно всегда было готово разрушить барьеры и захватить контроль. Перехватить управление, когда Дин был слишком уязвим, слишком истощен, слишком выжат, чтобы бороться.
Отвращению не нравилось, как мало власти оно имело, в какое крохотное пространство его заточили. Это чертовски выводило его из себя, и, получая шанс сбежать, оно становилось беспощадным. В нынешнем состоянии у Дина не было ни единого шанса, и попытка вступить в бой, чтобы засунуть взбесившееся отвращение обратно, была заранее обречена на поражение.
Монстр, зверь, нечеловек, недочеловек, меньше, чем человек, меньше, чем животное, меньше, чем собака, и Кас, о господи, предпочел мне таракана, действительно, господи, действительно таракана, неудивительно, что я убил его, я знал, что он заслуживает любви больше, чем я, и
Конечно, Сэм хотел сбежать, избавиться от меня, неудивительно, что он не искал меня в чистилище… Это был его шанс вырваться на свободу, стряхнуть сокрушительный вес своего бесполезного брата, и он бы ни о чем не жалел, если бы я не выбрался и снова не потащил его назад, и что он за это получил, смерть, страдания и потери… Кто поступает так с братом, кто отказывает ему в обычной жизни, которую он хочет и заслуживает
Я утянул его с собой на дно, я утянул Каса, и
Господи, Сэм готов был закрыть врата ада и умереть, чтобы избавиться от меня, а я вытащил его обратно, испорченный, отвратительный, непотребный, не выдержавший даже 40 лет в аду, сломавшийся, взявший нож и резавший, разрывавший, терзавший беспомощные души, монстр, монстр, монстр, МОНСТР
Узор плитки отпечатался на коже, но Дин этого не замечал, как не замечал воду, смешивающуюся со слезами. На коленях, почти вдвое согнувшись, в агонии, слишком сильной, чтобы быть физической, содрогаясь всем телом от собственных рыданий, придавленный тяжестью правды, которую так старался не видеть, правды о себе и своем месте в мире.
— Дин? Ты там даже дольше, чем Сэм, — голос исходил из коридора. О господи, Дин не мог позволить Касу увидеть его таким, не мог вообще позволить Касу увидеть его, у него не было права ожидать этого. Он должен был встать, должен был собраться, нацепить маску, улыбнуться, но ноги не слушались, ничего не слушалось, и рыдания были такими сильными, что он даже ничего не видел, и его мысли без остановки перечисляли ему каждый грех, каждую неудачу, каждую ошибку… А потом было уже слишком поздно, и голос ангела изменился, в нем появился ужас, должно быть, от отвращения, потому что Дин не мог вызывать ничего другого.
— Дин, о Отец, нет, — и затем холодные руки обхватили его лицо, сжали плечи, прижали его к невероятно твердой, так хорошо знакомой груди. Кас промок, вода стекала с него, впитываясь в штаны и толстовку, но ангела это вроде бы не заботило. Дин позволил этому случиться, позволил прижать себя к груди, усадить к Касу на колени, держать, как ребенка, как какую-то драгоценность… Но это не было правдой, ничего из этого не было правдой, он не заслуживал ничего, что предлагали сильные руки Каса, но был слишком слаб, чтобы сделать то, что должен был — отстраниться. Слишком слаб, чтобы отвергнуть предложение комфорта, даже если он был целиком и полностью недостоин его. Мысли Дина по-прежнему бесконтрольно бились, угрожая утопить его в ненависти.
Секундой спустя Кас немного отклонился, и Дин знал, он знал, что потом Кас оттолкнет его, оставит на холодном кафельном полу, не в силах смотреть на охотника, не говоря уже о том, чтобы прикасаться к нему.
Но этого не произошло. Вместо этого Кас по какой-то причине начал бороться с собственной толстовкой. Он быстро снял её и отбросил в сторону, а потом притянул Дина обратно. Это успокоило Винчестера ровно настолько, что он смог воспринять происходящее. Раздавшийся голос был не испуганным криком осознания, а громоподобной командой, от которой грудь, к которой прижимался Дин, завибрировала:
