Обновить… Куинни трясет головой. Оно нужно ей всего лишь ненадолго. Просто чтобы Якоб мог сделать этот шаг вместе с ней, откинув страх. И она откинет страх тоже. А потом и само заклинание. Потом всё просто наладится – нужно просто найти в себе силы шагнуть к этому. Магией можно исправить всё.

В конце концов – это ради их с Якобом общего блага. Удивительно, насколько убедительно звучат эти слова. Насколько успокаивающе. Именно так. Ради их блага.

Мысли Якоба заполняются волшебной пеленой, но, к ее удивлению – так их читать гораздо легче. Появляются логические цепочки, развязываются сложные узелки – все просто и последовательно, без задумчивых складок на лбу. Всё так… легко. И никаких забот.

Куинни пакует чемоданы навстречу свободе. Навстречу переменам. Все будет хорошо, — повторяет она про себя, сжимая руку Якоба. В чемодане стучат вещицы, в голове гуляет ветер, по улицам ползет туман. Куинни иногда жалеет о том, что не может видеть чужие мысли, хотя в данном случае знать о происходящем в голове будущего мужа не хочется – дурман там слишком сильный, мысли – слишком вялые, поцелуи – слишком горячие.

Ужасное положение. Но потерпеть можно. Это ради их брака, свободы, любви, ради их блага, в конце концов. Они шагают по улицам Лондона точно по адресу, и Куинни наконец кажется, что всё наладится. Что страх испарился. И что проблем больше нет. Она делает глубокий вдох и сосредотачивается на сегодняшнем дне.

А затем всё рушится – буквально в одно мгновение. Может, в несколько. Куинни слышит мысли Ньюта ещё до того, как осознаёт, что он всё понял. Она пытается смеяться, но выходит слишком наиграно; а во рту – привкус лакрицы, под ногтями разлагается сахарная пудра. Она криво улыбается и ей кажется, что Ньюту видно застрявшую у неё между зубов косточку изюма.

Может, ему правда видно. Он снимает заклинание, несмотря на все её мольбы и пререкания – потому что он считает, что так правильно. Может, так действительно правильно – у него в голове ворох мыслей о том, что нельзя вот так подчинять себе людей, что у Якоба тоже есть своя точка зрения и право голоса. Он, конечно, прав – но больше так продолжаться не может.

Им нужно что-то делать, потому что впереди – темнота, грозящая поглотить с головой, переварить и выплюнуть побитым и никому не нужным. А Ньют смотрит на неё, как на сумасшедшую, будто не понимая, чем ей грозит нынешнее положение вещей. Будто бы не понимая, что ради общего блага нужно идти на какие-то жертвы. Нужен кто-то, кто возьмёт ситуацию в свои руки. Почему она не может этим человеком стать?

Ньют этих истин не понимает. Якоб тоже. Куинни стоит под дождём, разрываемая этим «сумасшедшая!», летящим со всех сторон, и не понимает – почему же никто из них не хочет осознать. Ничего не бывает просто так. Может, дело в том, что каждый день для неё – борьба с ворохом мыслей, чужих и своих. Может, им легче дышать.

Может, никто из них не боится, потому что худшее, что случится с Якобом – он просто забудет. Худшее, что будет с ней… о таком лучше не думать – особенно, когда по щекам течёт размазанная тушь.

— Если я трус, то ты…

Сумасшедшая.

У Куинни по щекам течёт расплавленная лакрица.

И спрятаться негде. Она пытается вспомнить детство, хоть что-то тёплое. Например, мамин голос, читающий волшебные сказки. Сказки, в которых нет такого страха, в которых нет злых волшебников с напудренной бородой, в которой у каждой проблемы есть успешное решение.

Тина сейчас в Париже. Тина – последний оплот, последняя, к кому можно обратиться. И до Тины – миллиарды километров. Куинни страшно, потому что ей снова приходится делать шаг в пустоту – только теперь не под руку с Якобом. Не под руку с сестрой. В страшном одиночестве.

Магглы рассказывают сказки о том, что Париж – город любви. Может, в чём-то они и правы. Да и не только магглы – волшебники поддерживают это. Тина пишет о том, как прекрасен этот город; здесь ей удаётся отпустить тяготящие мысли, сосредоточиться в работе и потеряться. Здесь легче дышать.

Легче жить.

Легче любить.

Куинни закрывает глаза и пытается слушать стрекочущие на французском потоки мыслей. Вернее, не слушать. Уйти от них подальше. Выдержать путь до министерства, чтобы найти Тину, чтобы найти хоть какое-то утешение – а дурацкая Франция пахнет круассанами и багетами на всю улицу. Внутри Куинни плавится лакрица, и она захлёбывается в ней, – но всё ещё пытается улыбаться.

Мысли выпадают из головы и катятся по полу, закатываются под стол, путаются у людей под ногами. Куиини пытается собрать их, но только падает на колени. Поиски Тины заводят в тупик, она даже написать ей не может – а в Министерстве о ней ни слухом ни духом. Куинни пытается собрать раскиданные по полу вещи, забывая о спрятанной в кармане пальто палочке; ей вдруг кажется, что даже магия здесь не поможет.

У неё из рук всё валится, и ей не собрать это даже магией – что уж тут говорить про трясущиеся пальцы.

Куинни кажется, что она принимает слишком много решений. Но, тем не менее, отступать нельзя – можно только идти вперёд, надеясь, что в темноте она наткнётся хоть на что-нибудь. Потому что сейчас ей не за кого схватиться.

Париж давит на неё чужими мыслями, закрывает небо тучами, не давая пробиться ни единому лучу – кажется, будто бы все здания начали рушиться, осыпаться прямо ей на голову. Бесконечный поток неозвученных слов стучит по голове, по сознанию, как тысячи маленьких камешков – и даже голоса Ньюта и Якоба, которые, кажется, ей всё же чудятся, не помогают вырваться из этого облака.

И всё вокруг гремит, шумит, сливается, и Куинни не может от этого избавиться. Избавиться от мыслей вообще сложно – чьими бы они ни были. От своих не сбежать – они галдят в голове наперебой с чужими. Чужие же не желают затыкаться, вливаясь в сознание нефильтруемым потоком. Куинни умеет их слушать, она тренировалась с детства, но сейчас…

Сейчас её сознание рушится вместе с Парижем. И никто не в силах это остановить. Куинни захлёбывается лакрицей.

И тут происходит чудо.

***

…Куинни не может читать её мысли. Это непривычно. Это страшно. И Куинни не нравится эта квартира – она какая-то слишком вычурная, торжественная и холодная, будто бы окна в ней распахнуты круглый год, а отопления не бывает никогда. Единственный звук, витающий в комнате – её собственные мысли. Она не может пробиться через барьер, выставленный женщиной напротив. Ещё одна попытка и та, кажется, заметит, как разум Куинни бьётся запертой в клетке птицей. Ещё одна попытка – и Куинни сойдёт с ума. В ней уже ничего не осталось – всё заполнено лакрицей, отчаянием. И разрывающей душу тишиной.

Куинни понимает, что надо бежать отсюда. Мадам Розье взглядом приковывает её к месту и упрекает в невежливости за любые попытки не задерживаться здесь надолго.

Остаётся только ждать. В ней больше не осталось сил на что-то другое. Хочется лишь понимания. Хочется, чтобы всё наконец стало хорошо.

Правда настолько отвратительна, что хочется содрать её с себя и выкинуть. Лучше, конечно, перекроить себя полностью, чтобы правда больше не причиняла боль – или просто изменить саму реальность, чтобы всё наконец вернулось на круги своя – или стало лучше. Любыми средствами.

Куинни старается не думать о подобном. Ей кажется, что в её голове тоже кто-то копается. Может, конечно, на неё так давит пустота – отсутствие чужих мыслей. Как когда в желудке крутит от голода.

За дверью слышатся тяжёлые шаги – даже ковёр не глушит их. Мадам Розье спешно покидает комнату, передавая гостью в руки хозяину промёрзшей квартиры. Он заходит в комнату и встречается с Куинни взглядом.

Она будто проваливается под лёд.

Когда ты катаешься на коньках по заледеневшему водоёму – ты готов, что лёд треснет под ногами. Это ожидаемо – пруд мог попросту не промёрзнуть, и этот ужасный хруст – предвестник катастрофы. Но катание тебя слишком увлекает, и ты не замечаешь, что вот-вот что-то случится. Хотя, конечно, на душе тяжело, и чувство тревоги всё нарастает.