– А при чём тут тот парень, которого вы псом называете? – не понимая, спросил Вертлюра.
– Сейчас, сейчас! Пёс – он переспал с моей знакомой.
– То есть, прям так и переспал? – тупо спросил Вертлюра, уже совсем потерявшись от неожиданности.
– Ну да, да! Слушай, короче! Я проснулся часов в девять от разговора двух моих друзей, один из которых настаивал на том, что пёс спит с моей знакомой. Я навострил слух и узнал, что ночью они ушли вдвоём в родительскую комнату, откуда пёс один раз выходил зачем-то, скабрезно подмигнул своему приятелю, мол, у него всё схвачено, и вновь исчез за дверью. Я не поверил и вмешался в разговор, настаивая на том, что моя знакомая не могла так вот в первую же ночь с кем-то, тем более с псом, переспать. Но скоро пришёл сам пёс и рассказал, что действительно спал с ней, дополнил некоторыми подробностями грубого толка, и затем завершил тем, что назвал это худшей ночью, а её бревном.
Вертлюра хотел было что-то спросить, но в итоге решил не перебивать Вербу до конца его рассказа, потому что иначе этот рассказ мог вообще никогда не закончиться. Также он видел, что его приятель как будто в лихорадке, поэтому любое не так сказанное слово могло сыграть с Вертлюрой злую шутку. Он уже успел немного пожалеть, что пришёл в такое время.
– Мне было обидно и неприятно и за него, и за неё. – продолжал Верба, – Поверить я всё не мог, но и не верить было сложно. Алкоголь разжижал к тому же мозг до тупости. Я лежал сначала молча с закрытыми глазами, а затем, не открывая глаз, начал нести всякую чушь, похабную и прескверную. Ребята смеялись, и я для чего-то всё более опошлял, так что под конец из меня лились одни лишь перлы. Веселье не прекращалось, хоть некоторые из парней и поутихли, потому что было просто на просто неловко от всей этой ситуации. Я всё так же с закрытыми глазами уже минут сорок, а может и час, неустанно нёс какую-то чушь, и она, как ни странно, имела свой успех. Через час – полтора к нам вышла из другой комнаты и моя знакомая. Все были в сборе, все ещё пьяные, и не знаю как они, а я ещё и с головной болью и сильным сушняком в горле. Вставать я не хотел ни в коем случае, потому что за три часа сна на полу весь насквозь продрог, и поэтому лежал, плотно укутавшись в одеяло, между двумя парнями. Всех разрывал ещё тот факт, что я уже как второй час говорю с закрытыми глазами. Ребята спрашивали, не болят ли глаза или в чём прикол, но всем было смешно, и заботой обо мне это никак нельзя было назвать.
Верба на секунду прервался, посмотрел на остывающий чай, но не притронувшись, вновь начал говорить без умолку.
– Мне, например, говорили: «Верба, а скажи что-нибудь про С.», и я с злорадством отвечал: «С. у нас – конченный прохвост, каблук, который делает капиталовложения в свою тёлку, чтоб она ему дала, а она не только такому глупому не даст, так ещё и других отговаривать начнёт!» С. при этом сидел молча, или сам отпускал какие-нибудь шутки в мой адрес, но не столь обидные. С. вообще человек с душой широкой, и, по-моему, самый благородный и чуткий из всей нашей компании друзей, за что всегда и безответно высмеивается всеми, кому не лень. Такой стёб для нас – норма, никто и не обижается. – Верба остановился, пытаясь что-то припомнить, но не вспомнив, обратился к Вертлюре, чтоб тот сказал, о чём он говорил недавно.
– Ты говорил о каком-то С., которого вы стебёте, – озадаченно сказал Вертлюра.
– А до этого?
– До этого, э-э, не помню. Про то, что ты с закрытыми глазами несколько часов говорил, вроде это.
– А, не, с глазами – это да, но другое хотел сказать. Вот. Тот же чел, который спросил про С., спросил опять, что я могу уже про него сказать. Я, не открывая глаз, вглядываясь во тьму, отвечал ему так: «А что про тебя говорить-то? Ты ж пустое место, эдакий жиденький жид, даже до жида тебе не хватает ума дойти, так и барахтаешься с мелкими идеями, как крот слепой», и в этот раз расспрашивающий явно не обиделся. Может быть, затаил злобу, я не знаю, а ведь чистой воды антисемитизм, да и противно это всё звучало…– Верба говорил порывисто, стараясь ничего не упустить, но чтобы и не очень нудно. Получалось ли у него это, сказать трудно, но рассказ был вроде интересным, что уже успокаивало Вертлюру, который поначалу, однако же, всё не мог понять, о чём, собственно, идёт речь, и почему Верба говорит ему всё это.
Вертлюра сидел, крепко облокотившись на спинку стула и, не отрываясь, смотрел на мимику рассказчика, предчувствуя скорые изменения в самочувствии Вербы. Вертлюра начинал, как ему казалось, понимать мышление приятеля, но в тот же момент ловил себя на мысли, что тот ему совершенно непонятен, отчего ещё более интересен как объект наблюдения. Верба же не обращал особого внимания ни на приятеля, ни на что-либо другое, потому что был увлечён своим рассказом, и всё хотел как-то объясниться и, возможно, даже признаться в чём-то.
– Верб, ты, конечно, извини, но я вообще сейчас не понимаю, о чём ты говоришь. Можешь рассказать суть только? Ну, или хотя бы меньше деталей. Скажи лучше, что со знакомой-то стало? – сдерживая своё нарастающее раздражение и непонимание, вымолвил Вертлюра.
– Ладно, ладно. Дай дорасскажу. Знакомая! Точно, я ж про неё хотел сказать. Короче, когда она спустилась, я тотчас же перевёл все мои нападки на неё. Поначалу это были простые вопросы про тусу, про самочувствие, про сон, но тут меня вдруг понесло. Я начал, тем не менее не говоря напрямую, обиняками и намёками выведывать правду. Мне нужно было понять, что же произошло, но к этому примешивалась еще и злоба. Я как будто с цепи сорвался. Моё состояние было специфичным, потому что я с одной стороны вроде осознавал, что нахожусь, здесь и сейчас, в комнате с ребятами, но в тоже время мне казалось всё это нереальным, чем-то вроде спектакля, где все уже знают свои роли и просто идут по тексту. Я действительно был как бы в двух измерениях. Мой трёп можно было остановить в любой момент, но ни я, ни никто другой не делал этого. Даже те люди, в чей адрес бросались все эти мерзости, продолжали смеяться, будто к ним это никак не относилось. Может, они просто воспринимали меня шутом? А я был как бы под чарами своего злословия, которое уже продолжалось третий час. Мной как будто кто-то руководил, и я сам чувствовал, что не всё идёт от меня, я же просто в потоке, куда-то несомый, как бы на дно, в бездну.
– Типа Большого Брата? – ввернул Вертлюра.
– Ну да, типа того. Неважно. Короче, моя знакомая поначалу сидела смущённая, видимо, понимая, что уже всем всё известно, но уходить она не собиралась. Может быть, у неё была психологическая необходимость доказать себе и всем, что она ничего необычного или страшного не сделала. Если бы я и ещё несколько присутствующих друзей не знали, что она на днях рассталась с парнем, может быть, ей было бы легче, но мы знали, я же даже и парня знал и хорошо с ним общался, потому от меня ей было, пожалуй, сложнее всего слышать критику. Я начал ползать по кровати с закрытыми глазами, как змей подползая к краю кровати, где сидела моя знакомая. Она не стала уходить, смотрела на всех гордо, тут уж я не выдержал и открыл глаза, чтобы понять атмосферу. Тем не менее, понять мне ничего не удалось, потому что я пребывал в своём мире. Я начал спрашивать её, как бы она поступила, если бы мы её сейчас же раздели и всей толпой изнасиловали. Я убеждал! Убеждал её, что и ей этого хочется. Сам я об этом не помышлял, для меня был важен только эффект от слов, и мне даже сложно подумать, что мои слова воплотились бы как-нибудь в реальность. – Верба на секунду остановился, и задумался, а правдиво ли он рассказывает, но припомнив всё, что было, решил, что, вроде, правдиво. Он продолжил.
– Я всё ползал перед ней, сполз на пол и всё продолжал говорить про секс, про приятное, про желание. Она только отталкивала меня легко, немного конфузясь, но продолжая смеяться. Смеялись все. Я подполз к её коленкам, повернулся ухом в сторону её влагалища, и как будто прислушался. Она смутилась и принялась толкать меня сильнее, но не больно, что меня ещё более подзадоривало. Тогда я сказал во всеуслышание, что чувствую, как там у неё гуляют ветра, столь сильно её желание совокупления. Она уже просила, чтоб я перестал, а ребята всё так же ржали, но уже начали появляться и редкие голоса для усмирения моего буйства. Она даже попробовала ударить меня по щеке, но я перехватил её руку и, неволя её, сам попытался избить себя её рукой, приговаривая, чтоб она сделала мне больно.
