Мстислав, не выдержав, вскочил-таки и заговорил, быстро, глотая слова:

– Я вам, отец и король угров, скажу: того вы ко крестному целованью приводите, о коем сами прекрасно ведаете, что порушит он роту[113]! Ведаете такожде, что не поранен Владимирко, но притворяется токмо! Но, вижу, не убедить вас. Тогда таково слово моё к тебе, король: не забывай николи, что здесь, на месте сем, говорил, и преступника не оставь без отмщенья!

Изяслав, выслушав сына, заметно приободрился, заулыбался. По сердцу были ему Мстиславовы пылкие речи. Твёрд и крепок на рати и на совете его первенец! Достойный муж вырос, не страшно такому будет и стол передать. Ему бы – в походы дальние, на поганых хаживать, боронить землю Русскую, а не с такой дрянью, как Владимирко, ратоборствовать.

Прервав воцарившееся в шатре короткое молчание, Изяслав объявил:

– Я тоже своих людей ко Владимирке пошлю. Бояре Пётр и Нестор Бориславичи! Повелеваю вам отправиться в Перемышль. Будьте свидетелями целованья крестного!

…Как только король и его свита покинули киевский стан, к Избигневу снова подскакал Фаркаш.

Молодой барон с досадой обронил:

– Вынужден отложить наш поединок. Король посылает меня на Саву. Я должен немедля ехать.

Избигнев с виду равнодушно пожал плечами, хотя и был этому втайне рад. В самом деле, не время было до молодецких забав. Предстояли ещё трудные переговоры, и Бог весть, чем всё может закончиться.

…Притворяясь, будто тяжко страдает от ран, князь Владимирко лежал на постели в палате и тихо постанывал. К кресту он приложился охотно, говорил, что вернёт Изяславу спорные городки на Горыни[114] и Бужск, а также обещал одарить и его, и угров золотыми и серебряными гривнами и драгоценностями.

После, как заключили, наконец, мир, Избигнев возле городских ворот снова встретился с Нестором.

Бориславич улыбался ему, говорил, что рад миру, а потом, на прощанье, сказал так:

– Понимаешь ли, друже Избигнев, князья меняются, и не токмо князья. С годами у каждого человека меняются вкусы, привычки, привязанности. Так происходит всегда. Ныне мы с тобою по разные стороны бранного поля были, а будем, верится мне, вместях. Иные князи будут, иное время наступит. А то, что здесь мы повстречались – то добре. Оба мы – русичи. И оба – рода боярского. А бояре – опора любой земли, любого княжества. Как они решают, так и бывает всегда. Так что прощай покудова, и до встречи.

Они пожали друг другу руки.

Нестор скрылся среди свиты вельмож, а Избигнев долго ещё стоял у ворот, смотрел вслед удаляющейся веренице всадников и размышлял о словах нежданно обретённого друга.

Чувство было такое, что за последние два дня он повзрослел сразу на несколько лет.

На забороле галицкой крепостной стены гулял ветер. Внизу, по ту сторону рва, россыпью убегали по склонам холмов в низину мазанки и хаты посадского люда. Луква лениво ползла к еле заметному вдали среброструйному Днестру, как непутёвая сестра к блестящему красавцу брату. Все ворота города заперты. У Немецких ворот, обитых листами позлащенной меди, застыла стража, видны остроконечные шишаки дружинников и их острые копья.

Ярослав в очередной раз обходил кругом стены. Вроде бы всё тихо, всюду расставлены сторожа, всё так же звенит медное било, оповещая об очередном минувшем часе. Суконная мятелия, долгополая, с серебряными узорами на вороте, подоле и рукавах, развевается на ветру. Под нею – панцирная кольчуга, на ногах – бутурлыки[115] с застёжками, на голове – лёгкий плосковерхий шлем-мисюрка[116], под ним – прилбица[117] волчьего меха, на наборном поясе – сабля в обшитых зелёным сафьяном деревянных ножнах – в полном вооружении ходил молодой княжич по стене, вглядывался вдаль с тревогой и сомнением, размышлял, как ему теперь быть. Он уже знал о сражении, о том, что отец укрылся в Перемышле и, кажется, был всерьёз ранен. Сперва в Галич прискакал воевода Серослав с вестью о разгроме рати на берегу Сана, затем явился с остатками воинства Тудор Елукович. Этот вёл себя спокойно, степенно, он предложил Ярославу, если что, идти с киевским князем на мировую.

– Отец твой – упрям вельми. Моя не слушай. Всё сам делай, – говорил удалой служивый печенежин на ломаной русской мови. – Нехорош думат каназ. Мир нада… Города отдать нада.

Ярослав был в душе согласен с Тудором. Но пока он ждал вестей. Если отец умрёт, тогда он тотчас пошлёт к Изяславу людей и уступит эти несчастные города. Воевать он не хотел и не любил. Города же, думалось, дело наживное. Сегодня Изяслав и угры в соузе, а завтра… как знать.

Обойдя стены, княжич спустился во двор, через крытые сени проследовал в собор Спаса. Поставил свечку за отцово здравие, стал на колени, долго и истово молился. Просил Господа уберечь Червонную Русь от вражьего меча, от крови и разора.

После молитвы он снова вышел во двор и внезапно лицом к лицу столкнулся с Семьюнкой, который, хромая, ковылял к крыльцу княжеских хором.

Друзья обнялись и облобызались.

– Поранили тебя, что ли? – спросил обеспокоенный Ярослав.

– Дорогил, сволочь, споймал. Целую нощь пытал, ноги жёг.

– Дорогил? Это ещё кто такой?

– Мстислава, сына Изяславова, вуй. Из бояр переяславских.

Друзья прошли в горницу. Семьюнко устало плюхнулся на лавку.

– К архиепископу, как велено было, прибыл я, – стал рассказывать Семьюнко. – Ну, как водится, сребро-злато ему дал, архиепископ сей и отмолвил: не могу, мол, ничего покуда содеять. А дары взял, гад! Поселил меня у ся в шатре, велел сидеть безвылазно, ждать, чего тамо далее створится. Потом битва была. Ну, высунулся я поглядеть, тут на мя с десяток волынян и налетело. Скрутили, в вежу привели, Дорогил сей и давай пытать: кто, да что. Но я, княжич, ни слова ему не сказал.

– Тебя ведь и убить могли, – сокрушённо качнул головой Ярослав.

– Князь Святополк выручил. Пришёл в вежу вместях с Кукнишем, велел свободить. А Дорогил сей всё грозил, что встретит меня ещё, и не поздоровится мне тогда.

Ярослав нахмурился.

– Не разумею, отчего Святополк тебя отпустил. Какая ему в этом корысть? Как думаешь, друг.

– Мне помыслы княжьи неведомы. Малый слуга аз есмь. Токмо умишком своим худым смекаю, архиепископ его уговорил. Отца твово злато в том помогло.

– А может, в чём Святополк с братцем своим расходятся? Может, чего не поделили? Может, недоволен чем Святополк?

Семьюнко в ответ лишь пожал плечами. Улучив мгновение, он перевёл разговор на иное:

– Княжич! Просьба у меня к тебе! Ты прости уж. Поиздержался аз малость! Вот и кафтанчик прохудился, и черевы до дырок истёр. Ты б мне помог…

– Ладно. – Ярослав невольно усмехнулся. – Не переделать лукавую натуру твою. Отсыплю тебе из скотницы серебра за службу верную.

Зелёные глаза Семьюнки хитровато заблестели.

…Обедали друзья тут же, в горнице, хлебали из деревянных мис чечевичную похлёбку. Не до пиров роскошных было в тяжкий час войны.

После Ярослав позвал на совет некоторых ближних бояр. Явился полный, с жёлтым лицом боярин Гарбуз, за ним – худой костистый Лях – милостник Владимирки.

Лях несколько лет назад приехал в Галич из Польши, и вскоре князь Владимирко женил его на молодой вдове Млаве, своей полюбовнице. И вышло так, что грудастая белокурая Млава разрешилась от бремени сыном аккурат в один день с Ярославовой Ольгой. А так как молока у ражей вдовы было много, стала она кормилицей княжеского отпрыска. Потому и прозвище приклеилось к маленькому Володиславу, чаду Млавы – Кормилитич, то бишь, кормилицын сын. Ходили упорные слухи, что истинным отцом Володислава был князь Владимирко, а вовсе не Лях. Впрочем, слухи мало-помалу улеглись. После Млава родила одного за другим ещё двоих сыновей, Яволода и Ярополка. Лях же тем временем оказывал князю Владимирке одну услугу за другой. Вначале расстроил он соуз Изяслава с поляками, а позже помог, используя свои связи на родине, выдать замуж за польских князей двоих сестёр Ярослава.