Баам застывает в воздухе.

Агеро прижимается лишь пару секунд, но тело, привычное к прикосновениям лишь ради сражения, уже разгоняет кровь по венам. Многого стоит сдержать подрагивающие руки от порыва пронзить кого-то, кто неожиданно подобрался так близко. Многого, но всё же стоит. Человек выглядит заметно спокойнее после объятий, и взгляд перестаёт отдавать металлом натянутой струны, готовой лопнуть.

«Неожиданно», выдыхает про себя Баам. «Неожиданно, но… полезно». Агеро, словно пресловутую струну, держать нужно в строго определённом состоянии, натягивая и расслабляя по мере надобности. Кроме способов «накрутить», о которых он уже позаботился, нужны были и способы и «распустить».

Один из них, видимо, нашёл его сам.

«Неожиданно», в третий раз думает Баам, когда сердце расслабляется, бьётся в привычном темпе.

***

Объятия дают Агеро силы не дрожать. Он вспоминает мягкий запах, на удивление отличающийся от серы. Вспоминает плотную ткань, к которой прижимался щекой. Вспоминает шум под ухом — чужое сердце и дыхание. Интересно, у всех демонов оно такое быстрое?

Его руки не дрожат, когда он забирается ночью на крышу, чтобы смазать и без того подгнившие балки ускоряющим раствором.

Его голос не дрожит, когда он предлагает провести день, убираясь в самой церкви.

Настоятель долго смотрит на него, но, видимо, не считает опасным противником. Не считает, что Агеро сможет сделать что-то незаметно от него. Глядя на спокойные руки за чужой спиной, он даже не завидует чужой выдержке, чужому превосходству. Нет смысла завидовать тому, кто умрёт через жалкие полчаса, когда балки наконец перестанут держать на себе вес камней, соломы и черепицы.

Агеро не смотрит на крышу, пока говорит. Сам не замечает, что именно. Он смотрит на окно за чужой спиной, говоря о прощении. Смотрит на статую рядом с ним, слушая ровный, невозмутимый голос. Кровь в ушах бьётся так сильно, что он даже не слышит, угроза чужой ответ или всё ещё игра.

Но всё равно говорит что-то. Наугад, глядя на одну из небольших скамеек. Чужой ответ, наверняка удивлённый, заглушает первый треск. Тихий, хотя для Агеро он звучит оглушительно. Он пятится, будто испуганный, отходит в нишу в стене. Треск нарастает, как и чужой голос, набирающий не то гнев, не то просто мощь, из-за которой отдельные слога отскакивают от стен, резонируют, нарастают, сливаются с первыми по-настоящему громкими звуками слома.

Агеро оглушён. Подняв глаза, он внезапно поддаётся дрожи. Чужой взгляд пугает. Могущественный, хитрый, будто горящий двумя серыми точками, словно стрелы нацеленными на него. Крик — как звук тетивы. Слова — рука, раз за разом заставляющая её свистеть. В крике теряется всё. И сам Агеро, и значения слов, и звуки первых камней. Когда настоятель замолкает и поднимает взгляд, то уже слишком поздно: одна из самых крупных балок несётся на него.

Агеро ловит чужой взгляд за секунду до того, как она приземляется. Горящий, полный отвращения и будто осознания взгляд.

Лишь увидев растёкшуюся кровь Агеро понимает, что улыбался. Что скалился, не выдержав накала.

Рука ходит ходуном, когда он поднимает и трогает своё лицо.

Он не знает, хочет он смеяться или плакать.

Тот, кто обучил его всему, что он знает, мёртв. Мёртв, убит. Убит им.

— Отвратительно, — хрипит Агеро не то из-за вида растекающейся крови, не то от осознания.

«Прекрасно», говорит та часть его, что он никогда не показывал на людях.

— Отвратительно, — повторяет он, тихо, истерически смеясь, прижимая ко рту руку. Он чувствует, как по щекам пробежали предательские капли. — Отвратительно…

«Но до чего же приятно».

Агеро не может поверить, что грубо, безыскусно, но одолел того, кого почитал мастером своего дела. Мастером обмана. Мастером манипуляций.

Торжество в нём мешается с горем, заставляя давиться плачем-рыданием ещё минуту до того, как, не утирая слёзы, хрипло закричать, срывая горло после первых криков:

— Настоятель! Настоятель умирает! Помогите кто-нибудь настоятелю! Крыша обрушилась!

Топот, который, как он слышал, приблизился достаточно, чтобы услышать, ускорился.

Сам Агеро прикрыл глаза, держась за живот, который скручивало не то от волнения, не то от отвращения, не то от боли:

«Прощайте, Настоятель».

«Прощайте, Ваше Преподобие».

Комментарий к «Тебя раскрыли»

«Прощайте, Отец»

Возможно и это хотел сказать Агеро, но не решился даже про себя после того, что сделал.

Вот и раскрывается вторая сторона фанфа. Агеро реагирует довольно эмоционально, но… тут сложилось. Привязанность к старшему, накал самой ситуации(крик, ожидание), ощущение опасности, неспособность осознать, что его всё равно не убили бы.

Баам тоже понемногу включается в происходящее, не теряет профессионализма, и уже почти не сомневается в том, что встретится с Агеро в аду. Для Баама то, как Агеро справится с произошедшим, будет своеобразной лакмусовой бумажкой на то, требуется совращение в принципе или нет. Справится хорошо - не нужно, не справится - значит, ошибки не было и тут просто очень изощрённая работа.

И просто напоминание, что всё, что делают сейчас ребята - плохо.

========== Похороны ==========

Агеро трясётся, и сам не знает, от чего именно.

Ему говорят — «Ты многое пережил», а у него в голове незаметный запах да теплота чужих щёк. Он мечется разумом между Баамом и Настоятелем. От коротких объятий к руке на плече, от вкрадчивого шёпота к раскатистому крику, от темноты, разгоняемой лишь коптящей свечой, к лучам света между балками, уже упавшими, поднявшими клубы пыли, от которой остался зуд в лёгких. Он пережил многое, но кто, чёрт подери, кроме него об этом знает? Что вообще знают эти пешки, ни разу не заподозрившие Настоятеля в чём-то плохом?

Ему говорят — «Успокойся, отдохни». Ему говорят, а он прячет почти звериный оскал ладонью, качая головой. Успокоиться? Какое тут успокоиться, когда хочется кричать. Кричать от торжества — я победил! — срывая горло, или так же, не щадя его, выть от горя. Он плачет. Не только из-за того, что нужно: одиночество. Он не сможет успокоиться, пока не увидит Баама. Он своими руками убил того, кто был как он, и уже не сможет успокоиться, пока не убедится, что Баам не исчез. Снова. Последний, кто у него остался. А пока он выпускает горестный вой, поддаваясь, упираясь лбом в чужое плечо, всхлипывающий. Ведущий себя так, как от него ожидается. А разве есть у него сейчас выбор?

Ему говорят — «Ты не виноват».

Он виноват.

И в этом самая прелесть.

Его укутывают в шерстяной плед, дают кагор. Шепчутся за его спиной, когда он пусто смотрит на огонь в камине. Он слышит, с трудом, но слышит — разделяют его обязанности на ближайшие дни, на случай, если от пережитого он сляжет с болезнью. До отвратительного добрые: ещё Заместитель не подошёл, а ему не осталось ни единого занятия, лишь молитвы в келье да шатание по излюбленной библиотеке. Он не знает, должна ли его личина радоваться или нет, но сам он рад. Если его действительно не будут трогать ещё хотя бы пару дней, это будет прекрасно. Если Баам при этом будет рядом — вообще замечательно.

Он поворачивает голову, ощущая руку на плече, том же плече, и непритворно ужасается. Заместитель выглядит ужасно: за каких-то пару часов его лицо будто осело, глаза опухли. Рука, более мягкая и длинная, хлопает ещё раз, пока Заместитель устраивается рядом. Седина посверкивает в полутьме тоскливым серебром, пока он рассказывает.

— Похороны… похороны, братья мои, завтра. Утром. Прости, брат Агеро, потерпи ещё один день, и этот кошмар закончится.

Агеро сглатывает вино, что прокатывал по онемевшему языку, кивает. Благо, мог не отвечать вслух — все думали, что он если не сорвал голос, то осип точно.

К своей двери он подходит с замершим от ужаса сердцем. Одна мысль о том, что этим вечером он не встретит Баама, что он снова остался в одиночестве, но на этот раз абсолютном, где нет даже Настоятеля, выдавливает влагу из глаз.