Тяжелая рука опускается на плечо Стужева, но он практически не ощущает ее веса. Он сидит, опустошенно опустив голову и смотрит на свои босые ноги, совсем не чувствуя холода паркета. Он вообще в этот момент почему-то ничего не чувствовал.

Напрашиваясь вчера к ней в гости он и не ожидал, что все закончится именно так: криво, косо, как-то через пизду. Нет. Он ждала совсем другого. Не было даже намека на секс. Он просто хотел побыть немного с ней. Совсем чуть-чуть вспомнить её объятья, её поцелуи, её светящиеся глаза, когда она кончает.

Разве можно его за это осуждать?

Нет. Он просто хотел окунуться в прежнее счастье. Почувствовать в своих руках оригинал, а не ебаную реплику. Вспомнить, как все начиналось и чем закончилось.

Во что она превратилась? Как стала той, кто есть сейчас? И сколько в этом его, Стужева, вины?

И в какой-то момент, когда все покинули кухню, оставив его совсем одного в её квартире, Никита вдруг понимает, что всё это — его ебучая вина! Только его. Если бы не он, то, возможно, она не ушла бы в армию, не пережила бы все горячие точки, какие только можно, не стала бы убийцей. Но нет. Это все — его вина.

И вдруг, в этой узкой кухоньке, его мысли почему-то уплывают в абсолютно странное русло.

То самое, где они с Ярославой живут вместе. Им уже по тридцать, он давно практикующий адвокат, а она не работает, потому что нужды в этом нет, ведь он зарабатывает огромные деньги, а с детьми сидеть кому-то надо.

Он отчетливо видит, как приходит с работы и даже не успевает скинуть обувь — это приходится делать на ходу, потому что на шею ему кидаются две шестилетки: у девочки абсолютно черные, его, волосы и серые, мамины глаза, а парень — его точная копия, но с ужасным маминым характером и его цветом волос. Все рыжие такие. Они счастливы, веселы, рассказывают про парк и про младших братика и сестричку.

А потом с кухни появляется она. Ярослава словно плывет, едва касаясь ступнями пола. Все такая же стройная, красивая, высокая с еле заметным животом, который она бережно обнимает, будто старается защитить от всего мира. Она видит его, и улыбается так ярко и счастливо, будто в мире кроме него никого больше не существует. Только он, только Никита.

И он на секунду замирает от этой улыбки, сбрасывает детей с рук, отправляя их играться с собакой в зал, а сам заталкивает её обратно в кухню, прижимает к стене и целует. Целует так, будто через секунду всего этого мира не станет. Как в последний раз. Стараясь обхватить руками её всю, вдавить в себя.

А она отвечает. Зарывается пальцами в его волосы и целует-целует-целует…

А потом Никита открывает глаза.

И понимает, что он все еще посреди этой пустой кухни, что он все еще ебанько, который все проебал, и что по его щекам текут слезы. Самые горькие слёзы, какие он вообще видел за всю свою жизнь.

Слезы осознания, что ничего хорошего уже не будет.

Ростислав страшно зол. Эти уроды вытащили его из теплой кровати в самую рань и заставили переться куда-то по холоду, чтобы просто посидеть в её квартире и послушать, как её дружки обсуждают, что всё плохо. Охуеть развлечение. Ему же не нужен сон! Ему же не надо высыпаться перед тяжелым рабочим днем! Не надо весь день ублажать отца, чтобы он посмотрел на него хотя бы с половиной того одобрения, что мужчина смотрел на сестру. Нет.

Ему надо было переться в её квартирую Других же дел у него нет.

Но на часах шесть утра, и смыла спать уже нет, поэтому парень включает автопилот: душ, завтрак, такси до офиса отца. Все как по часам. По секундам. Но сегодня даже раньше из-за этих уродов, хотя надо будет сказать им спасибо: отец любит пунктуальных.

Но сегодня был очередной день, когда отец молча, полностью игнорируя Ростислава как своего сына, пялился на одну единственную фотографию Ярославы, которую она прислала еще на первом году службы.

Каска больше головы наползала на глаза, вокруг огромные мужики с оружием, на заднем фоне шатры, вертолеты, бронитехника. И она: яркая, веселая. Живая.

Ростислав ненавидел ее всей душой, потому что это не его фото стояло на родительском столе и не его потрет висел над камином в общей зале. Не он любимчик семьи, хотя всегда из кожи вон лез ради этого: отличник с высшим баллом в школе, лучший спортсмен, все грамоты и медали всегда были его. А что сделала она? Залетела, сделала два аборта, прыгала по хуям, как лягушка. И не сделала ровно ничего, чтобы родители ее любили. Совсем ничего.

А он ежедневно рвет жопу, чтобы отец хотя бы просто посмотрел на него, а не пялился в ебаное фото на столе.

Ростислава снедала изнутри желчь из ревности и ненависти. Он всей душой ненавидел сестру и, Господи, как же он был счастлив, когда узнал, что она умерла.

Эта была ужасная гамма чувств: стыд и счастье. Непередаваемое, мать его, счастье. И самый жгучий стыд, ведь она же его сестренка. Маленькая Ярочка, которая всегда била мальчишек, которые его обижали. Его Рыжуля.

Но весь стыд прошел в тот момент, когда на втором этаже завыла мать. Натурально забыла, словно волчица. А она и была волчицей, что потеряла своего любимого детёныша.

Мать горевала настолько, что отцу пришлось даже вызывать врача, чтобы успокоить её, потому что она разнесла половину его кабинета, крича и плача.

И лишь известие о беременности смогло более-менее притупить её горе. Но не полностью стереть его. И даже после известия о её смерти на него смотрели, как на второй сорт.

Совсем никто, почему-то не подумал, что он тоже может горевать. Что его тоже надо жалеть и гладить по головке. Нет, вместо этого отец дал ему очередной контракт на рассмотрение, сказав «А, это ты», когда увидел его. Кайф.

И даже сейчас, спустя столько лет, его тягают из-за него туда-сюда, словно игрушку. Словно он сам, без нее, ничего не значит. В какой-то мере, так и было.

— Доброе утро, отец.

Ростислав улыбается, действительно радуясь отцу, намеренно игнорируя его пустой и печальный взгляд. Мужчина словно смотрит на обречённого.

— Как там… — Он на секунду запинается, но тут же берет себя в руки: Арсений не привык показывать свою слабость. Даже собственному сыну. — Как там Ярослава.

— Уехала. — Холодно, даже сквозь зубы отвечает Ростислав. Его отец видит это, замечает реакцию и лишь неодобрительно качает головой. Глупый мальчишка. — А почему тебя это заинтересовало?

— Она же моя дочь. — Просто пожимает он плечами, подмечая, как это выводит из себя парня. Арсению даже становится смешно на секунду, но он берет себя в руки, не позволяя парню заметить этого.

— Я тоже твой сын. — Зло и отчаянно. Его душа полна ревности. «Именно поэтому он никогда не будет даже вполовину так хорош, как Ярослава.»

— Да. И я горжусь этим. Но, дружище, если ты не заметил, она девочка. Плюс, ты всегда рядом. И я всегда могу помочь тебе. А ей… — Арсений набирает полную грудь воздуха и тяжело его выдыхает. — А ей я абсолютно не знаю, чем помочь. — И снова полный тоски взгляд на фотографию. — Знаешь, я всегда хотел, чтобы вы навсегда остались моими малютками, которых я мог держать на руках и защитить от всего на свете. Но малютки выросли: одна пошла войну и шесть лет на фронте, а второй вот-вот унаследует все, что я имею. — Арсений поднимает взгляд от стола. Его тон печален и тих. А в глазах стоят слезы. Горькие, тяжелые слезы. — Когда же мои малютки успели так вырасти?

Вопрос в воздух, но Ростислава пробирает до самых костей. До самого его нутра пробирает, когда отец смотрит на него.

Взгляд полон печали. Просто невыносимой тоски, от которой Ростиславу самому хочется выть, но он лишь сильнее сжимает папку в руках, чтобы не выдать себя даже малейшим движением. Но Арсения не обманешь. Поэтому он еле заметно улыбается сыну, позволяя себе эту крохотную слабость, и смахивает слезы, включая прежний режим строгого начальника.

Но Ростислав не может пошевелиться, потому что вся его жизнь была только что разрушена.

Разрушена осознанием, что он такой же до глубины души любимый ребенок, а вся его эта ненависть к сестре… Она была абсолютно ненужной.