На комментарии не отвечаю, потому что хуйню в последнее время несете/на нормальные тоже редко отвечаю, но делаю это/

там нашлась офигенная девочка, которая делает это за меня. Больше ни вам, ни мне не надо.

Какого это – воевать?

Даже не знаю. Нормально, наверное?

Знаешь, тяжело не воевать, а жить потом с этим. Ты же знаешь, что примерно через год после моего призыва и началась вся эта ебатория: не поделили ветку власти и сразу Голубые и Черные хер пойми откуда взялись, сразу борьба за власть и прочее. А страдали-то мирные жители. Всегда они и страдают.

Нас тогда, еще в самом начале, просто как наемников наняли, чтобы мы мирное население защищали. Нас таких было двадцать отрядов по шесть-восемь человек. Чтоб вы понимали, от примерно ста сорока человек осталось тридцать. Может, немного больше. Остальные либо умерли там, либо покончили с собой здесь, потому что не выдерживаешь.

Знаешь, я ночами не сплю не от того, что вижу тех, кого убила Я, а от того, что передо мной стоят те, кого защитить не смогла.

Голубые ни перед чем не останавливались. Доходило до того, что они отправляли на нас своих детей с поясами смерти наперевес. Это было ужасно. Просто непередаваемое чувство, когда на тебя идет маленький мальчик, и ты понимаешь, что должен убить его, иначе он убьет тебя, но ты видишь слезы на его лице, смиренную мольбу в глазах: он понимает, что все, это его финиш, но надеется – а вдруг он увидит это призрачное «завтра», и понимаешь, что он такой же невольник ситуации, как и ты.

Прежде чем найти способ спасать этих детей, лично я похоронила сорок. Сама копала могилы, клала их тела туда, грубо сбивала кресты и оставляла за собой безымянные детские могилы.

А те, кого мы спасли… Ну, они были благодарны нам, но вернуть их к прежнему состоянию детей было невозможно. Они видели слишком много. Я говорила с одним мальчиком: боже, клянусь, в свои девять он был сильнее духом большинства мужчин в нашем взводе! Он спокойно рассказывал о том, как на его глазах сначала растерзали собаки его отца, а потом шесть человек изнасиловали мать. Но это не все. Конечно же. У него была двенадцатилетняя сестра. Рыжеволосая Клемира. Он говорил, что мы похожи с ней, как две капли воды. Он не знал, что с ней, но ничего хорошего точно.

В ту ночь была моя первая самовольная отлучка за два с половиной года. С одним ножом я перебила половину их лагеря, вытащила обколотую наркотой голую девочку из клетки и принесла в наш лагерь. Я никогда не забуду глаза этого мальчика, когда на одной из больничных коек, куда он добровольно вызвался помогать на «подай, принеси», он увидел свою сестру: всю перебинтованную, прикованную по рукам и ногам к кровати, с дикой ломкой, но живой.

Я тогда неделю у своей палатки всевозможные цветы находила. Кир еще долго смеялся, что меня кадрит девятилетка, а я смотрела на эти цветы и не могла перестать улыбаться, потому что… ну… Я смогла спасти две жизни за раз. Я прожила день не зря…

А потом случился казус из-за моей собственной тупости: в нужный момент не сработал затвор, не смогла отбиться и попала в плен на двадцать шесть дней, где из меня сделали затычку для ножей, иголок, раскаленного железа и прочего всякого разного.

А потом благодаря нам закончилась война. Мы перебили почти всех Голубых. Почти. Осталась небольшая группа оппозиции, которая досаждала нам целый год, но и ее мы нашли и живьем закопали.

Помню, что нам нужны были от них кое-какие данные, а четыре дня в пустыне жить это не так уж легко, так что когда один из наших парней принес небольшой квадратный кусок деревянной фанеры, мы очень удивились. А уж когда он закопал в песок четверых мужчин, оставив лишь головы, хохотали в голос. Все эти четыре дня они были у нас вместо ножек стола. Это было забавно. А на ночь, чтоб они не смогла и двинуться, мы на этот стол складывали найденный неподалеку камни. Да-а, те дни, проведенные в этой пустыне, были самыми лучшими и спокойными. Мы жили с Кирой в одной палатке, и мне тогда казалось, что нет ничего вокруг нас, только мы, теплое одеяло и фляга воды.

Знаете, я действительно думаю, что люблю его. Ну, просто, Кира всегда рядом, когда он нужен мне. Он всегда это чувствует и приезжает. Даже сейчас, когда все вокруг начало давить на меня, и я чувствую, что не вывезу веса свалившихся на меня проблем – он приехал. Мой личный принц на белом коне. Не знаю, выжила бы я, если бы Кирилла не было бы рядом.

За эти шесть лет произошло слишком много. Всего и не расскажешь, даже если захочешь. Потому что физически больно. Не знаю почему, но я не могу вспоминать об этом, тогда сразу начинают нестерпимо болеть шрамы на спине. Это медленно убивает.

Хотя мне так и так недолго осталось, потому что то количество таблеток, что я пью сейчас, не каждый мужик вывозит. Я даже точно их количества не знаю, просто сыплю примерно равные горсти из двух банок и заглатываю.

У меня уже полностью пропала чувствительность. Вкус, запах, тактильные ощущения, вагинальная чувствительность. Ничего из этого нет. Даже боли. Это весело даже, в какой-то степени. Но так бы хотелось почувствовать удовольствие от прикосновений рук Кирилла, почувствовать вкус приготовленной им еды, но этого нет, и мне иногда так обидно, что больно дышать. И боль не физическая, нет. Она здесь, в моей голове.

А посттравматический синдром. Ух, это вообще просто красота! Иметь железную дверь с десятью замками ради того, чтобы червяк в голове перестал говорить «они убьют тебя во сне!» - вообще сказка. Я спать без оружия под подушкой не могу. А ранний тремор? Ух, красота! Это так круто, когда ручку в собственных трясущихся руках удержать не можешь!

Это так пиздато! Или вот иногда меня накрывает шиза. Реальная, мать ее, шиза.

Я могу сидеть в пустой комнате и сутки говорить сама с собой. Мне по приколу. Ну или с тенью перед собой. Тут уж как повезет. У Киры тогда реально волосы дыбом встают, когда я в пустой комнате смеюсь сама с собой. Это просто непередаваемо.

Воевать нормально, Аль. Даже весело.

Хуево потом жить, а воевать норм.

- Жить потом тоже норм, Рыжая, не нагнетай. – Тихо смеется он, усаживаясь на подлокотник моего кресла. Девушки, на секунду вскрикнув, округлившимися глазами смотрят на Кира, а я лишь усмехаюсь.

- Тебя не учили не вламываться в чужие дома? – Усмехаюсь я, ведь о его присутствии в своей квартире узнала, как только замки открыла. Девять. Не десять, девять.

- Неа, - он озорно улыбается, подмигивая им. – Девочки, хотите есть? Я божественно готовлю лагман, только малышка никогда этого не ценит. – Он обиженно надувает губы и, увидев улыбки, уходит на кухню.

- Потому что и готовишь ты дерьмово!

- А что еще?

- Трахаешься, - хихикнула я, вставая на ноги и кивая ржущим подругам.

- А вот это уже неправда! Я отменно трахаюсь. До тебя никто не жаловался! – Он улыбается нам, устроившимся за большим кухонным столом, и продолжает нарезать овощи.

- Ну, видимо, сдаешь позиции.

- Ой, малыш, замолчи уже.

- Кстати, вот он во мне видит свою младшую сестру. Говорит, мы жутко с ней похожи. – Сдала я его с потрохами, ехидно улыбаясь.

- Странно трахать свою младшую сестру. – Поморщилась Эви, вертя в тонких пальчиках ножку фужера с вином. – Какой-то хуевый комплекс старшего брата. И врагу не пожелаешь.

- Вы мне сердце рвете! – хохочет парень, нисколечко не обижаясь на наш легкий стеб. – Кстати, малыш, ты знаешь, что я в ваш универ устроился физруком. Ну как физруком, тренером по самозащите. Теперь я почти каждый день могу вполне законно избивать твоего бывшего и брата!

- И сколько дикого восторга в глазах, - восхищается Аля, залпом опустошая свой стакан. – Мы искренне рады за тебя, но слишком пьяны, чтобы хоть как-то отреагировать.

- По-оддерживаю! – пьяно тянет Эвелина, обнимая блондинку и наваливаясь на нее своей грудью.

- Она налакалась, - безрадостно констатирует Цветова, усаживая девушку на место, но она тут же вырубается, укладывая свою голову ей на плечо. – у вас есть, куда нас положить?