– Это тебе не в армии, а на гражданке. Жизнь сказочная, свободная. Захотели, выпили и закусили, захотели, с девками любовь закрутили. Правильно я говорю?

Иван молча кивнул, наблюдая, как друг разливает по рюмкам водку.

– Это я у матери из загашника пятерку стибрил, иногда и гульнуть охота, – пояснил ему Николай, нарезая колбасу, – с возвратом, конечно. Она у меня добрая, доверчивая, золото, а не мать. Ну, вздрогнули!

И друзья дружно звякнули рюмками, чокаясь, выпили по первой…

В отличие от Ванькиного школьного дружка Борьки Зубаренко, Николай культурно брал стопку со стола, опрокидывал в рот водку, и бросал вслед за ней туда же горстку квашеной капусты. Аппетитно хрустя, и широко улыбаясь, он снова набрасывался на гитару и рвал струны, отбивая ритмы и напевая по-английски что-нибудь из любимых битлов. Он знал много песен из их репертуара.

Выпивал он скорее для веселья, и дружеского разговора за столом, Борис же просто тупо пил, чтобы напиться и забыться. Закусывал мало, зато довольно сносно играл на баяне. Тщательно стуча по кнопкам инструмента, он наставлял на баян ухо и прислушивался, дабы не ошибиться и не сфальшивить.

Любил он лирические песни, и напевал хриплым голосом, стараясь не сбиться, и все же фальшивя. Самоучка. Но всему есть предел. Вот и водке конец, и веселью шабаш. Борис храпит, лежа навзничь на своей односпальной железной кровати. А Ванька, пошатываясь, бредет к себе домой поздно вечером.

Наутро, когда Иван забегал к другу по пути на работу, или еще куда, Борис здоровался с ним за руку, словно они сто лет не виделись, и восхищенно крутил всклокоченной со сна головой, вспоминая вчерашнее веселье.

– Здорово мы гульнули вчера. Литр целый водяры опрокинули, аж башка трещит с похмелюги. А ты как, терпишь? – смотрел он весело на бледного друга и подмигивал, кивая на дверь в кухню: – счас нас мать подлечит.

Оттуда выбегала низенькая женщина с простым деревенским лицом и спешила в комнату, держа в руках трехлитровую банку с соленьями. Звякала стаканами, наполняя их доверху мутной влагой, и друзья блаженно пили огуречный рассол, покрякивая от наслаждения и отдуваясь.

Тетя Надя, так звали Борькину мать, молча сочувствовала ребятам, а дядя Ваня, Борькин отец, фронтовик, понимающе хмыкал, тряся головой и доставая из пачки папиросу дрожащими руками, так как он был тяжело контужен на фронте, и с тех пор страдал головными болями. Но не сдавался.

– Нннничччего, скоро пройдддет, – заикался он, добродушно посмеиваясь и покуривая «Прибой», или «Байкал».

Ванька любил своих друзей, каждого по своему, питая к ним нежные дружеские чувства, правда, скрывая их под личиной равнодушия и беспечности. Друзья отвечали тем же. Он часто вспоминал своего первого друга детства, Витьку Фролова, но они уже давно уехали, жили в Москве. Это так далеко от Алатыря.

Особые чувства Ванька испытывал к другу детства Ваське Устименко, но тот был занят учебой, поглощен астрономией и другими науками, тут уж не до друга детства. К тому же он увлекся атлетической гимнастикой, с отягощениями, и каждодневно кряхтел в сарае, поднимая тяжелые гири, и выжимая штангу.

Впоследствии, занятия спортом дали результаты. Васька превратился в высокого, атлетически сложенного парня, закончил физмат Казанского университета, и уехал из Алатыря в один из институтов ядерной физики, куда его пригласили работать, как перспективного молодого ученого. Позже он забрал к себе и стареньких своих родителей. Спустя годы он стал широко известен в узких научных кругах.

Иван же, как и его друзья Борис с Николаем, жили своей земной провинциальной жизнью, мало заботясь об учебе и карьерном росте. Их влекло к девушкам. Ванька с Николаем были мечтателями и философами по жизни, это их и сблизило.

Борис был проще, но тоже не прочь приударить за какой-нибудь молодухой. Он мечтал жениться, и обзавестись семьей, детишками. Работать электриком на заводе, чтобы все честь по чести, как любил он говорить. Вскоре мечты его осуществились.

…Но вот водка выпита, еда съедена, рука бойца играть устала, и друзья выскочили из-за стола. Николай быстро прибрал со стола все следы пиршества, протер клеенку.

– Побежали, скоро мать с работы заявится, и Зинка с Алькой с фабрики подгребут. Пора и нам в огород, красавиц окучивать, – и они устремились на улицу.

Алька оказалась не менее симпатичной девицей, чем сама Колькина Зинка (зайчонок). Обе были рады ребятам, устроили чаепитие с конфетами. Николай временно отлучился, якобы в туалет, и вскоре нарисовался вновь, но уже с двумя бутылками «красненького». Выпили, закусили, посмеялись.

После чего Николай уединился с Зиной в дальней комнате, а Иван с Алькой остались в передней. Девушка она была видная, но угловатая и резкая в выражениях, однако Иван был рад новому знакомству. Он еще не отошел от предательства Валентины, и молча страдал, не признаваясь в этом даже самому себе.

Он решил идти ва-банк, как любил говаривать его дядя Митя, рассказывая о своих мытарствах в поездках по стране. Они с отцом часто выезжали на заработки, их знали в церквях, как хороших художников.

Обняв Альку, он поцеловал ее, ожидая, что она возмутится, но девушка сама вдруг прижалась к нему, и парочка разразилась многочисленными поцелуями и объятиями. Тем более, что их возбуждали страстные вскрикивания, охи и ахи, доносящиеся из соседней комнаты вперемешку с ритмичными скрипами кровати. Николай был, как всегда, в ударе. Зинаида не уступала ему в силе чувств.

Между страстными сериями поцелуев, Алька вдруг резко отодвигалась от Ивана, упираясь в его грудь руками, и спрашивала, глядя глаза в глаза:

– А ты знаешь, что у меня жених есть? Он скоро приедет, и в Саратов меня увезет. Я его люблю. Ты понял?

– Так это еще не скоро будет. Он не узнает.

– Да, поговори еще у меня. Ишь, зубы заговаривает. Так еще и трахнешь, ойкнуть не успеешь. Кобель.

– А ты не ойкай, молча будь…

И они снова целовались и обнимались, страстно желая, и боясь друг друга. Алька снова взбрыкнулась, пытаясь вырваться из жарких объятий. Не тут-то было. Иван держал кобылку крепко. Не вырвешься.

– Все равно не дам. Я жениху не изменю. Слово дала. Иди вон Машку Стародымову трахай, она всем дает.

– Так у Машки чех есть, он буйный малый.

– Это не мешает твоему дружку ее окучивать.

– У Кольки же зайчонок есть, зачем ему еще эта старая кляча, – удивлялся Иван, продолжая тискать свою подружку, и стараясь завалить ее навзничь. Никак.

– Это ты у него спроси, он всех хочет перетрахать, Дон Жуан долбаный.

В самый разгар их любовных игр, когда победа уже клонилась в сторону настырного кавалера, раздался громкий стук в дверь.

– Кого это еще несет нелегкая? – насторожилась Алька, вырвавшись, наконец, из его цепких лап.

– Небось, очередные хахали нагрянули, – съязвил раздосадованный кавалер. Птичка вырвалась из клетки и упорхнула.

«Эй, Зинка, открывай, давай! Чего притаились?» – донеслось снаружи. При звуках знакомого голоса Иван насторожился. Уж не отец ли прибыл? Вот чудеса в решете.

Из дальней комнаты выпорхнула удовлетворенная Зинка, и поспешила в коридор вальяжной трусцой.

– Пошли, я тебя спрячу. Сиди там и помалкивай. Мы их скоро выпроводим, – и Алька спрятала своего кавалера в чуланчик, рядом с передней. Николай притих в дальней комнате, тоже затаившись от непрошенных гостей.

В квартирку ввалились громогласные мужики, звякая бутылками в карманах: отец с дядей Митей, Виктор Шереметьев, и еще кто-то, Иван по голосу не мог распознать, кто.

Были они все тогда молодые мужики по сорок-сорок пять лет, но Ваньке они казались стариками, и он недоумевал, сидя в маленьком пыльном чуланчике, зачем они пришли, что, им делать больше нечего? Это у него, молодого парня, здесь дела, чувства к девушке, а им что надо, играли бы в шахматы у себя дома. Тоже мне женихи нашлись, думал он, затаившись в неудобной позе, но выдать себя не мог, неудобно.