– Ничего! – с глубокой убежденностью заявил Костик. – Только испортить!

– Не сдашь зачет – не получишь диплома.

– И не нужен мне ваш диплом! Я все-е понял…

– Что ты там понял? – утомленно спросила Антонина.

– Я никогда больше не буду заниматься Чистым Творчеством!

Услышав эти ужасные слова, мы все просто окаменели. Это уму непостижимо! Добровольно отказаться от Дара творения! Дара, который мы все были с детства приучены считать величайшим благом на свете!

Костик раскраснелся, глаза его сияли.

– Чистое Творчество – это ложный путь! – заявил он, торжественный, как пророк.

– Тогда топай отсюда, – холодно сказала Антонина.

Костик даже не обиделся на нее – весь в своих переживаниях, он махнул нам рукой, развернулся и вскоре исчез среди деревьев. Мы с Людой обменялись испуганными взглядами – только теперь стало ясно, что на полянке происходит что-то действительно серьезное.

– Костя! – растерянно окликнула его Люда. – Ты что? Вернись!

– Не останавливайте его, – буркнула Антонина. – Передумает, сам явится.

Я почему-то подумала – не, уже не передумает. Мне показалось что и Антонина это понимала, но вслух, она, конечно, такое не скажет.

Учительница поглядела на часы.

– Остается двенадцать минут. Девочки, готовьтесь быстрее!

Вот и второй незачет. Скоро будет и третий – Галушкина, ясное дело, не сдаст. А я? Что можно придумать за одиннадцать с половиной минут?

Быстро – сосредоточиться, мыслить логически. Что Антонина имела в виду, говоря: «Всмотритесь, как материя творит сама себя»? Зачем мы пришли именно в парк? Из аудитории что – не видно?

Антонина опять мнет сигареты… Она сильно изменилась за последние месяцы – ссутулилась, усохла, даже ростом, кажется, уменьшилась. Что-то ее гнетет. Не заболела ли?

Болезнь – отклонение от материи идеальной формы. Вылечить болезнь – вернуть материи то состояние, которое она сотворила себе сама…

А что, если из потомственного мастера Костика Малевича, выйдет, например, врач? Тоже в своем роде призвание…

Черт, опять лезут посторонние мысли! Думать о лесе! Но думалось о том, что вчера позвонила Эзергиль и предложила встретиться. И не перезвонила. Эзергиль объявилась недавно после почти полугодового отсутствия: сказала, что учится в универе на математической лингвистике – господи, туда-то ее как занесло… Нет, думать о лесе! Об Удельном парке, где мы сейчас находимся. О Саше Хольгере… Все, это финиш. Теперь я буду думать только о нем.

Ох, зачем мы только поперлись в этот парк?! Надо было пойти на Елагин остров. Нет, здесь, конечно, чище, безлюднее, первозданная полудикая природа… но и навязчивые воспоминания. На самом деле, это просто атавизм. В позапрошлом году, когда я была страстно и безнадежно влюблена в Сашу Хольгера, я мечтала, как в начале мая он пригласит меня в этот парк на свидание. Нежные весенние березки казались мне наилучшей декорацией для нашего чувства, которое я сама себе выдумала. Примерно тут – чуть дальше к шоссе, – я потом убегала от мэтра Погодина, коварно принявшего Сашино обличье.

С тех пор многое изменилось. Я давно разлюбила Сашу – вот честное слово, появись он тут, и даже сердце не затрепещет! Да и не виделась я с ним чуть ли не с прошлого сентября. Мама вроде бы поругалась с тетей Наташей, и они больше не приглашают нас в гости. Но все равно, меня каким-то невидимым магнитом тянет в те места, которые я в сердце связывала с Сашей. Это похоже на погасшую звезду. Самой звезды уже нет, а свет все идет, идет…

– Геля! – пробудил меня рык наставницы. – Не спи! Осталось три с половиной минуты! Девочки, ну что вы какие-то заторможенные?

– У меня сегодня ничего не получится, – сдалась я. – Когда можно пересдать зачет?

– Нет, погоди. Ты у меня так просто не отвертишься! Поняла, в чем состоит задача?

– Смотреть и слушать, как материя творит сама себя, – неуверенно сказала я.

– Так что тебе мешает?!

– Ну… посторонние мысли. Знаете, такой шум и хаос в голове…Это как помехи – уши слишком близко к мозгу, ничего не слышно.

Галушкина опять захихикала.

– Тебя уже четыре года учат контролировать мысли, – устало сказала мне Антонина.

– Тут, наверно, место неудачное. Фон…

– Гелечка, ну так нельзя! Ты пойми – чтобы в тебя нечто попало извне, надо чтобы ему было куда попадать. А если все твое существо забито пустыми, бестолковыми мыслями, то все твое творчество станет не более чем их отражением.

– Ну и что? Разве творчество – не отражение личности мастера?

– Настоящее творчество – нет! Истинный мастер обладает способностью заглянуть за поверхность зеркала. Но до этого вам всем еще как до луны…

– Но сейчас-то что мне делать? – воскликнула я в отчаянии (потому что Антонина проболтала две минуты из трех оставшихся). – Чем слушать? Если мозг мешается?

– Да хоть вот этим, – с этими словами Антонина шагнула ко мне и без предупреждения ткнула меня пальцем прямо в бок. Я аж взвизгнула (щекотно же!), а в следующее мгновение что-то изменилось. В боку как будто появилась дыра, в которую тут же задул холодный наэлектризованный ветер. Тело завибрировало, и сквозь него хлынул звуковой поток, нечто среднее между бульканьем, бормотанием и фарфоровым звяканьем верхних клавиш фортепиано.

– Ч-что эт-то?

– Ухо, – голос Антонины прозвучал как далекий тяжелый гром, – Или глаз – как тебе угодно. Ты хотела ухо подальше от мозга. Пожалуйста. Теперь ничего не мешает?

– Н-нет, – выговорила я, стараясь не прикусить язык, через который с комариным звоном шел слабый электрический ток.

– Тогда работай. Пятьдесят секунд. Отсчет пошел.

– С-сейчас…

Я автоматически закрыла глаза и обнаружила, что они мне уже не очень-то и нужны. Новое ухо-глаз заменяло их на двести процентов. Теперь я поняла, зачем Антонина привела нас в безлюдный парк – в общественном месте я бы сошла с ума за несколько минут. Промелькнула пугающая мысль – а как же я дальше-то буду жить с этим суперчувствительным ухом под мышкой? И сразу ушла – поток звуков-ощущений мощной, плавной волной вымыл ее из мозга, как и все остальные мысли. Материя словно текла сквозь меня, и мне это, пожалуй, даже нравилось. Пространство обретало такие измерения, какие мне и не снились. Я вдруг увидела, что вокруг меня – сотни и тысячи живых и неживых существ, которые меня видят, и более того – некоторые из них чего-то от меня хотят. И не успела я удивиться тому, как условна граница между живым и неживым, как услышала новый звук. Чужой и враждебный. Далекий, зловещий механический рев.

А потом раздались крики о помощи.

Потом Люда рассказала мне, как все это выглядело со стороны. Несколько минут я стояла на месте, к чему-то прислушиваясь, потом как будто испугалась, а затем, не открывая глаз, очень уверенно почесала через полянку в березняк. Дойдя до опушки, остановилась и взволнованно крикнула: «Держитесь! Я иду!»

Девчонки, не разобравшись, кинулись ко мне, но Антонина зашипела на них, замахала руками – типа, не мешайте! В этот миг я шагнула между двух берез и пропала. Будто растворилась в воздухе.

Никакой перемены я сама не заметила. Просто побежала туда, откуда доносились крики. Не могла не побежать. Тонкие, пронзительные звуки рвали сердце, требовали немедленно что-то предпринять. Слов я не могла разобрать, но интонации были совершенно недвусмысленные. Страх и отчаяние, безнадежный крик в пустоту… В первый миг я даже не подумала – а кто это кричит? Призывы раздавались все ближе, теперь они неслись с разных сторон, но вокруг меня были только деревья… А потом березняк неожиданно закончился, и я с разбега выскочила на край обрыва.

Парка дальше не было. Прямо у моих ног земля, перепаханная следами тракторных гусениц, уходила отвесно вниз. Я стояла на бровке гигантского котлована. Он был так глубок, что его дно терялось в темноте. Из этой темноты доносился отдаленный механический гул, непонятные стуки, скрежет… И заглядывать туда, а тем более спускаться, не хотелось. Вдалеке, на противоположной стороне котлована – пожалуй, в километре, а то и больше, – светились тысячи огней какого-то незнакомого микрорайона. Солнце уже зашло, небо у горизонта было багрового оттенка венозной крови, перетекающего в вышине в густо-лиловый. Над новостройками всходила ядовито-желтая луна. Первой моей мыслью было: «Что-то рано сегодня стемнело…»