С толпою что-то случилось.

Еще один вопль, на этот раз столь единодушный, что казалось, вырвался он из одной груди, будто завопила сама пустыня, прервал дикую оргию. Все упали на колени, и все глаза устремились в одну точку… С горы спускался Моисей.

В руках у него были какие-то тесаные камни, а вокруг головы словно свет сиял. Увидав издалека тельца и танец Израиля, он побежал с горы, как молодой. Вихрем свистящим, бурей пронесся он сквозь замершую толпу и стал перед тельцом…

И с минуту он постоял так, с дико вытаращенными глазами, а потом выкрикнул страшное проклятье, поднял свои тесаные камни и швырнул изо всех сил на землю. И скрижали разлетелись на куски, а Моисей топтал их ногами и кричал, страшно кричал, обрывая седые волосы:

— О, что же ты наделал, Израиль? Люди, зачем прогневили вы бога мщения?! Он же поразит вас, поразит страшно, и на детей ваших до девятого колена наложит руку свою! О, Израиль, Израиль, что ты наделал!..

И потом закричал на брата, брызгая слюной:

— Ты!.. Ты, старый дурак! Что сделали тебе эти люди, за что ты ввел их в величайший грех? Как же ты смел забыть мое слово и слово нашего господа, старый недоумок?!

Аарон бессильно оправдывался:

— Ты же знаешь этих людей… Мог ли я им противиться, когда они пришли всем сонмом и принялись кричать: «Сделай нам бога! Сделай нам бога, чтобы шел впереди нас! Почему у всех людей такие боги, которых можно видеть, и только нам некому поклоняться?» И грозились убить меня, и уже подступали ко мне…

Но Моисей не дослушал…

Он вдруг взвыл по-звериному и побежал к своей куще, крича на бегу какие-то непонятные слова. И всех охватил ужас: страшно было смотреть, как бежит перед ними и воет высокий седой старик. Все словно вросли в землю.

А Моисей вбежал в свою кущу, и схватил там воинскую трубу; и выбежал, и затрубил. И кричал не своим, страшным голосом:

— Кто господен, ко мне! Кто остался верен господу, ко мне! — и снова трубил, напрягшись, в боевую трубу.

И слыша голос войны, к нему стали собираться верные, подпоясываясь на бегу мечами. И прибежали левиты и верные из других колен. И Авирон опоясался мечом. И еще, и еще, и еще сбегались вооруженные люди, а Моисей все трубил и трубил, пока все пространство вокруг его кущи не покрылось сияющими мечами и возбужденными людьми. То, что они остались верными среди такого разброда, наполняло их грудь гордостью и решимостью, а сердца их тревожно бились, предчувствуя, что предстоит великая жертва богу, и мечам не напрасно висеть на поясе, и мышцам отдыха не будет. А при взгляде на разъяренного, растрепанного, неистовствующего Моисея им передавалось то, чем горела душа пророка, и тогда, о, тогда буря подымалась в груди, росла в них неосознанная ненависть, и они криками подзадоривали один другого.

А Моисей вдруг бросил трубу оземь, вскочил на камень и крикнул, да таким нечеловеческим голосом, что у тех, кто стоял поблизости, задрожали ноги:

— Господь!.. Се глаголет вам господь, бог Израиля!.. Горе вам!.. Горе вам! Руку мою подыму на вас и развею вас, как песок, и хлеб печали дам вам и воду тоски. Се глаголет вам господь: крепко подпояшьте мечи и пройдите сквозь стан от одних ворот до других. И убейте каждый брата своего, каждый ближнего своего и каждый соседа своего!

И началось что-то страшное…

Как дикие звери, которые, пьянея от крови, теряют разум, бросились левиты на своих братьев. Забыли сыны Левия, что перед ними не враг, а родной Израиль, с которым они вчера пили и ели. Забыли, что здесь те, кого они почитали, любили, у кого спрашивали совета. Всё забыли левиты. То, что Моисей заметно отделял их от других, то, что их выбирал он всегда для жертвоприношений, давая им ощутить вкус власти, — все это уже отделило их тонкой, едва заметной перегородкой, они чувствовали себя чем-то высшим, чуждым всему. И потому теперь забыли сердце в груди, забыли, что и они такие же иудеи, как и убегающие от них, и били, и рубили, и резали, словно ворвались в дом давнего заклятого врага и мстят за поругание своей невесты. Какая-то таинственная и страшная сила влекла их вперед, и они без размышлений, не колеблясь покорялись ей, помня лишь одно — надо пройти до ворот и вернуться назад, убивая.

И они убивали… Гонялись за убегавшими; разрубали головы тем, кто, став на колени, молил о пощаде. Если мать заслоняла собою ребенка, убивали и мать и ребенка; если мать с воплями отчаяния простирала к ним на руках младенца, убивали и младенца и мать. Мальчик тормошил труп отца — меч рассекал мальчика; две девочки жались одна к другой — обе умирали. И не было здесь людей, а только мечи и жертвы. И Авирон, молодой, чуткий, с нежной душой, тоже бежал в толпе сынов Левия и оросил свой меч кровью. Он ничего не помнил, бежал в кровавом, тошном забытьи, и даже имя, дорогое имя Асхи ни разу не пришло ему на память. Исчезло сознание, исчезла душа, остался только инстинкт, дикий, обнаженный, загипнотизированный инстинкт.

И только потом уже, когда все они, убийцы, запыхавшиеся, забрызганные человеческой кровью, с блуждающими пьяными глазами вернулись к шатру Моисея и тот благодарил их от имени господа, призывая на их головы всяческую благодать, — только с этой минуты к Авирону стало возвращаться сознание, но все еще так медленно, что он в полузабытьи едва разбирал слова пророка.

— Благословение снизойдет на вас, — слышался из дальней дали, словно сдавленный, но знакомый голос.

А левиты стояли, склонив головы, и улыбка счастья, счастья исполненного долга, счастья будущих благ расцветала на их окровавленных лицах. Вчера они резали баранов, сегодня людей, все равно ведь и это для бога, и это во славу его.

А позади стонал израненный сонм. Обессилевшие избитые люди скулили и умели только проклинать. И проклинали. И эти проклятья удушливой тучей поднялись над станом и, сливаясь с рыданиями женщин, возносились туда же — к богу.

О, как заболела душа у Авирона!.. Как тяжело стало ему, как хотелось вырвать из сердца самое это воспоминание, забыть свой кровавый меч и кровавый день!.. Кругом, кругом, повсюду, куда ни глянешь глазом, куда ни поведешь ухом, — везде стон, и плач, и проклятья. Авирон не мог и вообразить, что человеческий язык способен так страшно проклинать, что человеческой голове дано измыслить такие свирепые кары. Из каждой кущи, из каждого шатра несся плач, летели неистовые, тяжкие проклятья.

Вот бедный заплатанный шатер. Крепко завязан вход в него, а внутри женщина бьется над чьим-то трупом, и тяжко клянут Моисея женские уста:

— О, да истребит огонь носившее тебя чрево, да высосет змея вскормившую тебя грудь! Да вселится червь ненасытный в утробу твою и да грызет он тебя день и ночь, пока не сгинешь ты меж шатров и пес прокаженный не испражнится тебе на лицо, чтобы тело твое осталось одно в пустыне и чтобы гиены и шакалы брезговали пожирать его, а ветер, пролетая, миновал бы, боясь оскверниться и невольно занести отравленное тобой дыхание в родник или на смоковницу! Ибо от смрада твоего иссохнет вода и смоковница сгорит, вознося к небу рыданья и жалуясь: о небо, неужто ты не нашло мне лучшей смерти?

И женщина выла, и было слышно, как она била себя в грудь, а потом, ухватясь за волосы, рвала их и ломала руки, вытягиваясь и изгибаясь.

И Авирон не мог этого вынести… «О пророк, пророк, что же ты наделал?» — всхлипывая, повторял он и бежал, бежал прочь из стана, чтобы уйти, чтобы не слышать. А вдогонку ему из тысяч кущ, из тысяч ртов неслись стоны и проклятья, целое море проклятий.

Он бежал, а ему казалось, что все знают, что все видели, как он рубил мечом, что вот сейчас из той вон кущи выбежит женщина и крикнет: «Не пускайте его! Не пускайте его, он хочет убежать… Это он убил моего брата, не пускайте его!»

А Авирон, все ускоряя бег, выскочил за ворота и еще долго не останавливался, бежал по безлюдной пустыне, без цели, без направления; он хотел только одного — зайти так далеко, чтобы не слышать гомона и этих страшных проклятий, доносящихся из стана.