Бергер фыркнул. Он и сам не знал, было ли это смешком.

– Это было один раз, – сказал он. – Один-единственный. Первый неуверенный шаг. И да, это было подозрительно.

– Чего там, говоришь, хотела от тебя мадам Икс?

– Ты просто хочешь заставить меня произнести это вслух.

– Как ни странно, с каждым разом это становится все забавнее.

Бергер поборол улыбку и покачал головой. Он закрыл рюкзак с толстыми папками и повернулся к Ди. На лице не было и тени улыбки.

– Ты первой зашла в подвальную камеру. Сколько крови, по-твоему, там было?

Улыбка Ди погасла.

– Очень много, – ответила она. – Я сказала там, в доме, что верю, что Эллен жива. Но может быть, я просто пыталась утешить тебя, утешить нас обоих.

– А если интуитивно, навскидку?

– Не знаю. Два литра?

– По предварительному заключению судмедэкспертов, не более трех децилитров. Твое первое задание – домашнее. С какой целью можно было накачать Эллен Савингер разжижающими кровь препаратами?

Ди кивнула, нахмурила брови.

– А мое второе задание?

– Его ты можешь выполнить прямо сейчас, на компьютере. В какой больнице лежит Экман?

– Экман?

– Заодно было бы хорошо узнать и его имя.

Воскресенье 25 октября, 21:54

Бергер шел под дождем от самой Сёдермальмской больницы. Это действовало на удивление благотворно, как будто во время прогулки смыло всю грязь. Мрачный и суровый осенний вечер соперничал с мягким и слабым освещением Сёдермальма, и где-то в зоне конфликта между ними совершалось очищение. Пройдя последние несколько метров по улице Бундегатан и свернув на Плуггатан, Бергер почувствовал, что получил шанс начать заново.

Совсем не такие чувства посещали его обычно, когда он вваливался в лифт и поднимался на пятый этаж. Во всяком случае, не в последнее время. Больше двух лет. Можно ли это назвать последним временем?

Входная дверь, как всегда, сообщила, что здесь проживают Линдстрём и Бергер. Табличка оставалась на прежнем месте не из-за нерешительности, а потому что ощущение безнадежности было бы еще сильнее, если бы пришлось заходить в дверь, на которой написано просто «Бергер». Вот поэтому табличка и висит где висела, а Бергер убедил себя, что это активное действие.

Он вступал в долину смертной тени. Стоя в прихожей, Бергер смотрел, как с него капает вода, и чувствовал, как струйки воды стекают по лицу, шее, ушам и дальше вниз, неся с собой холод. Словно все тело превратилось в один плачущий глаз.

От влажного холода Бергер успел продрогнуть насквозь, прежде чем добрался до ванной. Он снял мокрую одежду и бросил ее в ванну. Промокли даже трусы, так что Бергер, оказавшись перед зеркалом абсолютно ню, принялся растираться.

Он улыбнулся. Ню. Еще одно слово, которое запустило бы комплекс социальных различий у Ди. Ей все время мерещилось, что они происходят из разных общественных классов.

Бергер посмотрел на свое отражение. Он уже не улыбался. От этого тишина в квартире казалась особенно гнетущей, а ведь когда-то невыспавшиеся соседи жаловались на них и по утрам, и по вечерам.

Забрав почту и рюкзак с пола в прихожей и раздобыв пару трусов, Бергер снова посмотрел на отражение, как будто этого невозможно избежать. На сей раз в полутьме прихожей было достаточно легко примириться с увиденным, чтобы он углубился в созерцание. Это заблуждение, в котором ему всегда приходилось раскаиваться. В зеркале в полный рост отражался взлохмаченный темноволосый субъект со слегка отросшей щетиной и проблесками белого и в бороде и в волосах, к счастью, хотя бы без залысин. Если не считать небольшого уплотнения, которое, увы, свидетельствовало о начинающем отвисать животе, прямо-таки даже пивном животе, то длинное безволосое тело находилось почти в первозданном виде, за исключением одного места. Его можно было разглядеть только вблизи. На левом плече виднелось углубление, и когда Бергер провел пальцами по краю пятисантиметрового в диаметре кратера, кожа, как обычно, ничего не ощущала. Мертвый участок его тела. Неприкасаемый. И все же что-то было не так, как всегда? Влага?

Бергер подошел ближе к зеркалу, чтобы победить полумрак. Оказавшись достаточно близко, он увидел, что из кратера, как раскаленная лава, стекает красная жидкость. Он содрогнулся от ужаса, но через долю секунды понял, что это кровоточат пальцы. Повязка на правой руке пропускала кровь. Он снял бинт, вытер чистым краем упрямо не желающие заживать костяшки и скользнул взглядом по левой руке. На запястье на кожаном ремешке красовались его Rolex Oyster Perpetual Datejust 1957 года выпуска. Из восемнадцатикаратного золота.

Он посмотрел на них, снял, разглядеть стрелки не удалось. Второй раз за день он не защитил их от влаги.

Бергер направился в спальню, там он положил рюкзак около кровати, а почту – на письменный стол, зажег настольную лампу и направил ее на часы. На мгновение ему показалось, что он видит конденсат и даже капли на внутренней стороне стекла, но, протерев его трусами, понял, что это обман зрения. Вода была только снаружи.

Он выдохнул с облегчением.

На столе на почетном месте – рядом с фоторамкой, повернутой к зрителю обратной стороной – стояла прямоугольная деревянная коробка. Бергер откинул крышку, и его взгляду открылись шесть обитых бархатом отделений. В четырех из них лежали наручные часы. Он положил «ролекс» в одно из пустующих отделений, провел ладонью по всем пяти часам и запер коробку на золотистый замочек. Именно в этот момент к нему, наконец, вернулось то чувство, очищающее чувство, чувство, что ему дан шанс начать заново.

Собственно говоря, рационального объяснения этому не было. Напротив, Аллан более определенно, чем когда-либо, перекрыл эту дорогу, да и встреча с Кристоффером Экманом в больнице не слишком обнадеживала.

Бергер надел трусы, противно мокрые после протирания часов, и мысленно вернулся в тоскливую больничную палату. Он ни за что не узнал бы Экмана, если бы не перебинтованные руки, торчащие под странным углом из плеч. Собственно лицо было ему почти незнакомо – всего лишь один из многих коллег, – но, когда он подошел ближе, Экман открыл глаза, и Бергер вспомнил их необычный цвет, светло-зеленый. Они поздоровались и недолго поговорили, вежливо, практически официально. Бергер заметил, что раны находятся ниже, чем он запомнил, почти у сгиба локтя. По очертаниям тела под простыней он прикинул, какой у Экмана может быть рост, и пришел к выводу, что метр семьдесят пять, едва ли больше.

У первого полицейского, входящего через только что взломанную дверь, оружие, как правило, поднято. Он не держит фонарь выше плеча – это уже потом, у следующих за ним. В момент, когда полицейский врывается в помещение, он обеими руками держит пистолет, локти согнуты под прямым углом, руки обычно немного расставлены в стороны. Следовательно, ножи, должно быть, пролетели по обеим сторонам поднятого пистолета Экмана. Ровно над ним. Пока Бергер на автопилоте вел беседу с раненым, мысль его лихорадочно работала. Вообще-то, разумно было бы предположить, что средний рост полицейского около метра восьмидесяти пяти, вероятно, чуть больше. Но тогда лезвия определенно пролетели бы под согнутыми локтями.

В этот момент в почву было брошено зерно, которое приземлилось, когда Бергер выходил из больницы, было полито и удобрено во время сознательно окольного пути домой по мокрым закоулкам Сёдермальма, чтобы сейчас – за письменным столом в спальне – прорасти и распуститься во всей красе.

Было ли это первым признаком возможной ошибки, который заметил Сэм Бергер?

Во время разговора Кристоффер Экман проронил одну-единственную реплику, которую стоило запомнить. Под конец, когда Бергер уже поднялся, чтобы уходить, Экман встретился своими светло-зелеными глазами с его взглядом и сказал сквозь зубы:

– Это зло в чистом виде. Вы должны поймать этого дьявола.

Клише. Но правда. Каковой клише являются чаще, чем хотелось бы.