«Альфа».

Фред откинулся затылком на кожаный диван. Взрывающаяся музыка с легкостью выбивала из него мысли, оставляя только самые стойкие.

Лесли поймет. Он умный и он все знает.

Про Лоренса.

Фред ненавидит младенцев. Родня, роженик, ребенок в одеяльце. Мурашки по коже.

Лесли поймет и простит. Он знает, что Фред не виноват.

Музыка грохочет в голове, вытравливая его страхи. О том, что гребанный Лоренс выработал у него вполне однозначную реакцию на детей, и Фред может грязно и неправильно посмотреть на собственного малыша.

Но это альфа. Хоть минимальная страховка. После того, что случилось с Фредом, больше похоже на соломинку. Но, черт побери, молния ведь не бьет в одно место дважды!

Сука, пусть она не бьет в одно место дважды! Он и так едва живой и прогоревший изнутри.

Фред разгрызает таблетку новомодного наркотика. Ничего подобного он раньше не пробовал.

Яркие осколки разлетаются по потолку и стенам клуба от зеркального шара. То же происходит и с сознанием Фреда.

Оно бьется. Остриями внутрь.

Больно.

Фред кончает в рот омеге, стоящего на коленях между его ног. Он запускает пальцы в черные вьющиеся волосы и сжимает их в кулак.

Лоренс.

****

Тупица.

Так месье Буссоль называл Лоренса на занятиях. К этому оказалось легко привыкнуть. И к резкому голосу, который то и дело одергивал и отчитывал. И тому, какой силы шлепок можно получить, если застояться на месте. После такого хотелось двигаться в три раза быстрее и уж точно без ошибок.

Потому что Циркуль прищурился и смотрит. Его иголки наточены и наготове.

А Лоренс хочет позвонить в субботу домой. Но у него не получается сложный прыжок, он то и дело падает на колено. На нем уже синяк. На ногу больно наступать.

— Не могу я! У меня нога отваливается, — Лоренс зажимает колено рукой и плачет при всех. Ему надоело все это. — Не хочу!

— Ну и не надо, — Циркуль усмехается и пожимает плечами. — Иди сядь, отдохни. Тут полно тех, кто и хочет, и может.

Лоренс сидит на скамейке у зеркал и ему кажется, что его здесь нет. Он превратился в пустое место. Слезы высыхают, он потирает колено. Болит уже не так сильно. Не так сильно, чтобы прохлаждаться, пока другие танцуют. Ему хочется к ним. Он видит, что мог бы сделать шпагат лучше, и половина из них в ритм не попадает. А он его слышит, даже когда музыки нет. Вот только этот дурацкий прыжок! Лоренс возвращается на свое место во втором ряду.

Звонкий щелчок пальцами. Циркуль подзывает жестом.

— Как же нога? Вдруг все-таки отвалится?

— Она уже прошла.

— Ты уверен? Мне здесь разбросанные чужие ноги не нужны. Можешь сходить к врачу, — в его голосе и взгляде презрение.

— Я уверен. Я в порядке. Можно мне к остальным?

— Конечно нет. Ты это не вытянешь.

И пока все разучивают новый танец, свои роли, Лоренс в углу повторяет один и тот же элемент считая про себя. Он его умеет — и уже давно. И те два, которые Циркуль тоже велел сделать по сотне раз. Сотне! Просто потому, что он расплакался. Можно психануть и послать все к черту. Пойти к врачу. Но нога и правда больше не болит. А Лоренс хочет позвонить Фредди.

Он повторяет, и повторяет, и повторяет, и повторяет.

Занятие заканчивается. Следующий элемент. Шестьдесят семь, шестьдесят восемь. Он уже только считает, не задумываясь, что делает. Все выходит само, тело двигается без его участия.

Он остается в зале один. Циркуль, уходя, говорит, что и Лоренс может идти. Но Лоренс не хочет идти. Он хочет танцевать. Он хочет роль в постановке. Он хочет друзей, чтобы смеялись не над ним, а вместе с ним. Он хочет…

Третий элемент. Сорок три, сорок четыре.

Что-то в этом есть. Освобождает голову от посторонних мыслей, жалости к себе. Повтор, повтор. Если могут другие, если может Циркуль, значит, сможет и Лоренс. Восемьдесят семь, восемьдесят восемь.

Он не будет посмешищем, слабым звеном и плаксой. Нужно повторить сто раз? Хорошо! Он сможет. И то, чего не смогут другие.

Сто двадцать четыре, сто двадцать пять.

До отбоя всего ничего. Ужин улетел в трубу. И к черту его!

Лоренс разбегается и прыгает в шпагат. Не падает. Тут же повторяет еще раз. Все равно не падает.

Циркуль прищурился и смотрит в щель приоткрытой двери.

========== V. ==========

Фред не знает, где черта дозволенного. Но чувствует, что она уже близко и скоро ему позволят ее переступить.

Иногда Шеймт приходит один. Он почти никогда не смотрит на него во время их встреч. Его больше интересует вид за окном или струи водопада.

Фред даже рад не перехватывать его взгляд. Он давно заметил, как тот смотрит на альф.

И давно все понял.

Раньше, чем у него на столе впервые появились невзрачные безымянные папки, заполненные цифрами. Это были просто счета и переводы, но Фред чувствовал от них боль и кровь. Он смотрел телевизор, видел даты в папках, места расположения банков и приписку валютных счетов.

Он перестал удивляться тому, сколько — черт его дери, — у Макса денег. Гораздо больше, чем он думал в самом начале.

— Это что-то новенькое, — Фред тянется к калькулятору, в уме такие цифры не вычислишь быстро.

— Я хочу, чтобы об этом никто не знал.

Макс сунул пальцы под струи водопада и говорит, глядя на воду, которая течет по его кисти.

— Окей. Можем частями перекинуть в Мэн и Каролину. И еще…

— Фред. Ты меня слушаешь? — голос Шеймта мягкий и дружелюбный. Он подходит ближе и присаживается на край стола, сдувает упавшую на лоб светлую прядь. — Это будет наш секретик. Мой и твой.

— Да. Я создам теневой счет.

Фред предпочел бы иметь с Шеймтом совсем другой секрет. Он смотрит на вырез его свитера, кто-то другой оставил на ключице засос. Но он знает, что подкрался близко к черте. Скоро и его губы коснутся этой шеи.

— Молодец.

Как собаку похвалил, ей-богу!

— И перевод на благотворительность сделай до конца недели. Из морозилки.

Имеет в виду счет в Миннесоте, один из самый первых, которыми Фред стал заниматься.

— Ты спонсируешь DTF? — Фред застревает взглядом сперва на сумме, потом на счастливчике, который ее получит. Последние годы Фред и сам регулярно делает туда отчисления. Правда, сейчас чувствует себя жмотом.

— Ты знал, что есть молодое, но уже очень популярное движение: «Истинность — зло»?

Еще бы, блять, Фред не знал! Он эту херню на собственной шкуре прочувствовал. Кивает в ответ.

— Там столько народу, кто недоволен выбором природы. Я против цепей. У человека должен быть шанс самостоятельно решать.

Шеймт говорит, и каждое слово буквально возносит его в глазах Фреда. Да этот гребанный ангел идеален!

— Ты так не считаешь?

— Считаю. Все это блядская романтика для идиотов. Почитал я работы Шульца*, по его расчетам и домыслам, мало кому с этим везет. Что ни парочка, то с разницей в возрасте в тыщу лет, то однополые, то живут на разных концах света.

— Хуже, если на одном.

Макс теперь смотрит на Фреда. Они оба не знают, когда их общение из официального стало таким. Словно два друга обсуждают проблему, которая по своему парит каждого.

Может быть, только что.

Может быть, черты больше нет.

— И, главное, отделаться нет возможности. Живи, блять, и мучайся. Да. Я определенно считаю, что DTF спасет мир.

— А разве не красота?

— И красота.

Фред смотрит на Макса, облизывается. Нагло, открыто.

Шеймт усмехается и забирает готовые документы на подпись, перечитывает их. Он всегда проверяет.

Лезет в сумку за ручкой. Долго роется в ней. И не удивительно. Каким бы совершенством ни был Макс Шеймт, он — омега. И в его сумке прячется гребанное пятое измерение, и хрен что там можно найти сразу. К этому ритуалу Фред привык. Макс никогда не берет ничего из его рук, кроме бумаг.

На стол ложится зажим для денег, ключи, штопор (очень полезная в хозяйстве вещь, а главное, необходимая в омежьей сумке), упаковка таблеток (Фред не знает что это, этикетки нет), бумажки, блокноты, косметика (которой Шеймт все равно не пользуется), детский блеск с единорогом и вишнями.