— Ох, не довезём…

— Довезём, как миленькие. Давай, Добрыня, пошевеливайся, закапывай уже свои лютики-цветочки и повалили домой. Только нам потребуется коридор сразу к Хребтецким воротам, не к Нерским. Туда, где лазарет. Сможешь?

Добрыня неопределённо пожал плечами и побрёл в возок за лопатой.

Пока он ковырялся в створе ворот, копая яму, Торвин переложила груз так, чтобы можно было удобно разместить лежащего человека и при необходимости присесть с ним рядом. Выглянув из возка, она увидела, что Добрыня снова отвлёкся от дела. Вместо того, чтобы копать, он сидел на корточках над Нароком и внимательно вглядывался ему в лицо.

— Что там? — спросила Торвин.

Добрыня тяжко вздохнул и стянул с головы шапку.

— Не дышит. Отмучился, бедолага…

Торвин присела рядом с Нароком, прижала ухо к его груди. Сердце не билось, не было слышно и дыхания.

— Эх, Нарок, — грустно сказала Торвин. Пару мгновений она позволила себе просто посидеть рядом со своим бывшим напарником, держа в руках его холодную руку и думая о нём. О том, каким он оказался славным парнем, смелым, но в то же время покладистым и терпеливым. А ещё о том, что, пожалуй, он действительно был очень хорош собой. И, к сожалению, умер, едва успев глотнуть настоящей жизни. Но теперь всё это не имело никакого значения. Плотно завернув тело Нарока в плащ, Торвин уложила его в возок. Туда же Добрыня закинул лопату. Всем, и живым, и мёртвым, настала пора возвращаться домой.

Пока Торвин с Добрыней готовились открыть себе лесной коридор, по лесу, не разбирая дороги, легко и резво бежали двое, и деревья сами расступались перед ними, а стёжки послушно ложились под ноги, освобождая и спрямляя их путь. Это были парень и девушка. Оба очень смуглые, красивые и ладно сложенные, но притом босоногие и простоволосые, одеты они были весьма легкомысленно: на парне болтались лишь холщёвые портки, а простенькая туника девушки не закрывала ни её рук, ни колен. Глаза у обоих блестели ночной кошачьей зеленью, из густых волос виднелись заострённые кончики ушей. Эта странная парочка волокла на носилках из веток голого человека, плотно завёрнутого в плащ. На ходу они болтали между собой.

— Как ты думаешь, Майви, — спросил парень, — Скоро Торвин догадается о нашей проделке?

— Не догадается, — уверенно улыбнулась девушка, — Я хороший морок наложила, продержится дней пять. Надеюсь, у диких хватит ума за это время похоронить погибшего. Ну а если нет, будет забавно, когда вместо тела они обнаружат соломенную куклу.

— Ага, хотел бы я тогда взглянуть на их рожи! Может, не пойдём в Ночную падь? Далековато. Поволокли его сразу ко мне, в Кленовый лог. У меня там Омелка сидит… Она обрадуется.

— Зачем она у тебя?

— Да из дому сбежала.

— И ты ей разрешил остаться?

— Ну да. А что? Исту с Марой, значит, можно держать у себя в избе человека, а мне нельзя? Будет за Нароком ухаживать, пока тот болеет. И пироги печь. Потом приведу в порядок Яблочную горку, и пускай себе живут. Думаю, у них детишки получатся красивые. Я Омелке велел пока прибраться в избе и сварганить чего-нибудь поесть.

— Твоему человеку ещё долго нельзя будет никаких пирогов, — заметила Майви.

— Зато мне можно, хоть прямо сейчас. А, кстати! Хочешь, цветочек взломаем? Там столько силы…

— Ну уж нет! С ракшасьим цветом пусть папа с мамой разбираются! Слушай, давай лучше остановимся и глянем, как там человек?

— Да нормально он там. Я обе раны как следует закрыл.

— А всё же надо посмотреть. Штопаное — не новое. Он, вроде, только что стонал.

Вместе они опустили носилки на землю, заглянули под плащ.

— Вот видишь, — сказала Майви укоризненно, — Ему больно.

— Ну так и дырища какая в брюхе была, — беспечно кивнул Нер. — Я ж тебе не Занор, чтобы в одно касание исправить любую беду.

— Это верно. Из тебя, Нерчик, пока даритель примерно как из водопада умывальник, — хихикнула Майви, — Одаришь — мало не покажется.

— Я хотя бы попытался. А эти… Не смей, видите ли, чужого человека трогать! А сами? Фу вообще, до чего бедняга дошёл в их уделе: грязный, уставший, голодный, да ещё и весь расстроенный! Как так можно? Вот я бы за ним как следует присматривал и не позволил бы всяким ракшасам…

— Нерчик, — укоризненно произнесла Майви, кивая на их подопечного. Нер умолк, посерьёзнел, прикрыл ладонью свежий шрам на животе человека и замер неподвижно. Через некоторое время раненный успокоился и задремал, а земля вокруг него, несмотря на глубокую сушь, зазеленела молодыми проростками травы.

Обоз вошёл в Нерские ворота в сумерках, вместе с первыми каплями дождя. Старший поста начал было ворчать на Торвин из-за задержки, но, увидев лошадь второго патрульного с пустым седлом и свёрток в возке, сразу примолк и впустил торговца в посад без предписанного уставом досмотра.

Едва они миновали привратную площадь, Торвин надела плащ, поглубже натянув капюшон и тем самым ясно дав понять, что служба её закончена. Им с Добрыней ещё предстояло вместе проехать по Малой Конной Тропе до Хребтецкого посада, но каждый из них погрузился в свои мысли, а дождь задёрнул между ними серый полог. Уже в полной темноте и под проливным дождём они расстались у внутренних ворот Хребтецкой крепостицы, без единого слова, просто поблагодарив друг друга коротким кивком. Каждого из них ждали свои хлопоты и дела, среди которых не было места случайным попутчиками. Торвин предстояла тягостная процедура опознания и освидетельствования тела Нарока, сдача его и головы убитого ракшаса гарнизонному целителю, написание рапортов о причинах стычки и предпринятых действиях, проверка целителем её собственного состояния… Добрыня же всей душой спешил домой.

Только глубокой ночью он въехал в широко распахнутые ворота своего подворья в Срединном посаде. Двое парней бегом метнулись затворять за ним, ещё один принял под узцы Каравая, чтоб увести того на конюшню: старого трудягу ждала сухая подстилка, попона и сытный корм. А Добрыня, едва кивнув слугам, поднялся на высокое резное крыльцо. В сенях он, не глядя, уронил на пол насквозь мокрый плащ и ветхий зипунишко, а уже в горнице стянул и залатанную рубаху. Чернавушка с поклоном подала ему сухую и чистую одёжу, помогла снять лапти. Вскоре в светёлку поднялся уже не оборванный и жалкий лесной торгаш, а солидный, добротно одетый хозяин богатого дома, большак, безраздельный владыка всех душ, населяющих этот хутор внутри посадских стен. Его ждал и накрытый стол, и шкалик домашней самобульки, и почтительные поклоны домочадцев…

— Здорово, мать, — притворно строго обратился он к жене, низенькой, пухленькой старушке, по-тормальски закутанной в платок поверх двурогой кики (только кика её, в отличие от уборов лесных тёток, была богато украшена золотой канителью, и покрывал её не рогожный плат, а дорогая шёлковая шаль), — Сказывай, каково без меня управлялась? Всё ль в хозяйстве ладно?

— В хозяйстве-то порядок, — отозвалась тётка Ветла с приличиствующим случаю смирением, — Сама вот только едва очи не выплакала, тебя дожидаючись.

— Не журись, голубка, — сказал Добрыня уже много мягче, — Этл не выдаст, ракшас не съест. Что Насенька?

Тётка Ветла с улыбкой подхватила мужа за руку и подвела к двери в малую горницу. Там, на высокой кровати, едва заметная среди перин, одеял и пышных подушек, сладко спала девушка, худосочная, чахленькая, похожая на прихваченный сушью цветочек. Но при виде бледной тени румянца на её щеках Добрыня вздохнул свободно и почувствовал себя по-настоящему счастливым впервые за весь прошедший круг.

А в ночном лесу, далеко за Оградой, металась под дождём тётка Ёлка. С тех пор, как торговый обоз покинул Еловую горку, пропал бесследно и её Свит. Он больше не приходил молча постоять под старыми ёлками, не принюхивался к дымку очага, не бродил, пугая птиц, среди гиблых топей Светлой Мари… Ёлка знала, что однажды так произойдёт: он просто исчезнет навсегда. И всё же продолжала искать, снова и снова безнадёжно окликая его по имени.