Я сидела в холодном кабинете на полотенце, без трусиков. А пожилая женщина в очках смотрела на лист с анализами и пыталась быть конструктивной. Обстоятельной. Дистантной. Твердой.

Как будто то, что я сейчас позволила ей залезть в свое тело, не имеет никакого значения.

Это никак не повлияло на наши отношения. Мы не стали от этого ближе и деликатнее. У нее не было такой цели – узнавать, как лучше обо мне позаботиться. Она здесь для другого.

А для чего ты здесь?.. Ты, столько лет отдавшая изучению вопроса? Сделало ли твое испытание тебя добрее и терпеливее, мудрее и проще? Осталась ли в тебе та, которая обнимает близкого и нуждающегося в тебе человека? Смогла ли ты оставить лишнее и увидеть другого в его беспомощности и страдании души? Прощаешь ли ты себе, прощаешь другим?..

Она протянула мне направление в больницу и еще раз повторила, что важно принять решение как можно скорее.

Мне и самой хотелось видеть это как вопрос жизни и смерти. Бытия и небытия. Не только – «у вас не будет детей», а именно – «не будет вас».

Но на уровне души всё во мне кричало лишь одной мыслью: «Ты ничего не знаешь обо мне, тётя: что я люблю есть на завтрак и куда смотреть во время грозы. И к твоим универсальным, озвученным непринужденным голосом рецептам и предписаниям у меня – ненависть, потому что я здесь, видимо, для того, чтобы ты крепко меня обняла. Обняла и сказала: «Девочка моя, мы все бываем в дерьме и в крови. И я, и ты, и твоя мама. И, поверь мне, это еще не конец. Это, как Визбор пел, «только ступень для тебя». И мы пройдем это вместе. Ты больше не одна»».

******

Я уже знаю, что никакой операции не будет.

Я остро чувствую это в больнице, когда смотрю в равнодушные белые лица. Вот они смеются над чем-то, потом поворачиваются ко мне, нехотя отрываясь от своей настоящей жизни, и спрашивают: «Что вам, девушка? Подождите за дверью. Мы вас вызовем».

Я слышу, как пульсирует в теле моя злость, я взрываюсь, потому что больше не могу терпеть это. Не могу проходить через это одна.

Я хочу, чтобы кто-то заметил, что я здесь есть, что я пока еще жива. Я ору. Я ору, пытаясь заставить их оторваться от столь приятного смеха и разделить со мной страх.

«Я боюсь, понимаете?! Я боюсь, что, если вы сейчас не скажете мне более-менее человеческих слов о том, что я не одна, о том, что обо мне позаботятся, я просто умру. Умру прямо здесь, возле вашего кабинета, в этом сраном коридоре, заполненном ужасом женских глаз и тугой джинсой. Я растекусь огромным пятном по вашей больнице, оставляя только волосы, которые, словно рваный парик, будут блестеть посреди этой лужи кровавой боли вместе с бешеным взглядом валяющихся рядом с ними глаз. И они будут голубыми, эти глаза, потому что мы часто рождаемся с голубыми. И, по-моему, умираем тоже».

В реальности меня хватает лишь на бессмысленный и бессвязный визг о том, что я жду приема уже три часа, хотя пришла к кабинету первой.

Мне недовольно показывают на дверь, приговаривая, что я «здесь не одна».

Туше.

Возвращаясь из парикмахерской, сажусь на матрас и пытаюсь смотреть в одну точку. Увы, это больше невозможно.

Коньяк, видимо, исполнил своё.

Из 180 градусов я вижу только левую часть перед собой. Правая покрыта белой пеленой, как будто запорошена снегом.

8 декабря. Ни одной снежинки. Ирония.

Стопроцентное зрение стало покидать меня в третьем классе. Меня потихоньку сажали все ближе и ближе к первой парте, и вот я уже за ней. Очки я надела спустя пару лет. Последние годы я чаще хожу без них. Говорят, от них зрение только портится. Да и на что смотреть?..

Интересно, что бы сказали окулисты сейчас? Как вообще можно не видеть части пространства перед собой? Я вращаю глазами, поворачиваю и наклоняю голову, пытаясь заглянуть за то белое покрывало, которое теперь отделяет меня от мира. Ничего не выходит.

Меня трясет. Это больше чем страх. Теперь внутри меня, на уровне подкожи, существует некто из фильма «Дрожь земли». Как будто я ощущаю каждый орган отдельно. Особенно сердце. Такое чувство, что оно бьет меня изнутри. По коже пробегает волна ужаса, то в одну сторону, то в другую. Хочется кричать. Просто открыть рот и визжать от страха.

Ладони, кажется, стали жить отдельно от меня: все время покрыты какой-то движущейся мелкой рябью. Я видела такое у сильно пьющих людей в своем квартале.

Я все еще верю, что это временно: жизнь целиком и это новое для меня состояние… Типа похмелья.

Я, видимо, слегка перебрала с коньяком. Плохой, рваный сон, неудобный матрас, тревога, неприятные разговоры, – все это кого угодно может выбить из колеи. Все ведь уйдет, если я наполню ванну горячей водой и смою с себя как можно больше грязи.

Только не здесь, конечно.

Но сейчас я схожу в душ.

Нет.

Нет даже полотенца.

Выпью таблетки. Всё станет на свои места.

Таблетки.

Господи… Бросаюсь в ванную в попытке восстановить происходящее.

Восстановить – остановить.

Упаковки сонапакса, цефалексина, валиума и, кажется, пароксетина…

Я решила перестать пить лекарства.

Да.

Я выпила последнюю горсть, запив половиной бутылки «Армянского лекаря».

Остальное я спустила в унитаз, еще до прихода Егора.

Меня прошибает холодный пот.

Алкоголь. Коньяк – это же алкоголь.

Господи. Господи. Господи.

Нервно ищу в карманах сигареты. Такое чувство, что мне нужно схватиться за что-нибудь, иначе я просто упаду.

Вдруг поворачиваю голову и замечаю тебя, свернувшегося в углу калачиком, прямо на куске линолеума.

Вскрикиваю от ужаса.

«Орешь как ненормальная. У тебя вообще крыша поехала с этими психологами», – бормочешь ты про себя, медленно поднимаясь.

Я проснулась, сходила в парикмахерскую, умылась, а ты все это время был в квартире. Я тебя не видела.

Господи-господи-господи.

Мы быстро едем обратно. В твой дом, откуда я все время бегу.

Меня бьет идея о том, что если я вернусь туда, хорошенько посплю, то все точно должно стать прежним. Я как бы отмотаю пленку назад, и тогда, наверняка, мое тело забудет о том, что с ним случилось. Хотя бы вернется зрение и меня перестанет так трясти изнутри.

У меня нет сил оставаться одной, я боюсь этого внутреннего крика, который стоит во мне так твердо и больно.