У неё такие ледяные ладони — она всё ещё не согрелась после улицы. Крис не собирается этого делать, но всё равно переворачивает руку, накрывая её ладони.

— К тому же ты тоже беспокоился обо мне. Пусть и из-за Вильяма, ты всё равно не раз мне помог. Даже уложил спать, когда я напилась, — и тут Александра прикусывает язык.

Она вспоминает собственный голос, записанный Моной на телефон, — но это ещё ничего. Гораздо страшнее и опаснее — сон, который он видела в ту злополучную ночь.

Глаза у Криса темнеют.

— Ну, ты же девушка моего друга, — буднично произносит он, но, несмотря на это, Ольсен чувствует какое-то изменение между ними.

Страх, или, может, какое-то понимание снова поселяется в её душе. Александра не хочет знать правду, но отворачиваться от неё она не в силах.

— Той ночью… я… что-то сказала?

И по лицу Криса Александра понимает, что уж он-то точно знает, что тогда случилось.

— Что?

— Я мало что помню. И если честно, не совсем понимаю, что из этого правда, — признаётся Александра. С растерянностью она смотрит на свои руки в его ладони, и ей вовсе не хочется, чтобы Крис их отпускал. — Но сегодня Мона решила, что было бы неплохо выставить меня в самом неприглядном свете перед всеми, — особенно перед Вильямом. Кажется, она была на вечеринке и записала на телефон, как я говорю, что без ума от тебя.

— Она что?

Крис дёргается и порывается встать с дивана, но Александра его останавливает.

— Вильям разбил её телефон до того, как удалось услышать остальное. Но если Мона… Я хочу сказать, что не думаю, будто она оставит всё вот так. Поэтому, пожалуйста, — Ольсен делает акцент на последнем слове, — скажи мне сам. Если есть что-то ещё, то я хочу узнать об этом от тебя.

— Ничего не случилось. Ты несла какую-то чушь, а потом отрубилась. Я отнёс тебя в кровать, точка, — отрезает Крис. — Не думай об этом больше. С Моной я разберусь сам.

Александра пристально смотрит на него, словно ища ответ, и находит его. В отрицании Криса девушка улавливает правду, и сомнения развеиваются. Сердце её и так знает, что произошло, хоть мозг и не помнит; помнят руки, помнят губы, которые горят в опасной близости от губ Шистада.

Александра отнимает руки и встаёт с дивана:

— Хорошо. Рада, что всё так.

Они оба слышат, как открылась дверь ванной комнаты.

Александра улыбается, спокойно и сухо:

— Твоя очередь идти в душ. Я оставлю здесь мазь и пластырь, не забудь воспользоваться ими, как выйдешь.

Крис ничего не говорит.

Он ненавидит, но не знает, кого: Якудз — за то, что не воспользовались одним шансом из ста и не убили его; Мону — за то, что никак не желала оставить в покое Алекс; Вильяма — за то, был его лучшим другом, а предавать лучших друзей нельзя; или себя — за то, что даже сейчас он всё равно продолжал желать Александру Ольсен.

Не ненавидел он только Алекс.

Потому что, даже будучи его великой проблемой, она оставалась и его великой надеждой.

***

Вторник, 08:17

Александра просыпается от того, что Вильям пальцем поглаживает её веки.

Она приоткрывает один глаз, и, как и всегда, обида на него тает от того, сколько любви заключено в его улыбке.

Вообще-то у него, наверное, должны быть к ней вопросы, и правильные, — например, какого чёрта она обнимала его друга под проливным дождём и не связано ли это с записью Моны?

Но Вильям ни о чём не спрашивает, — к ней у него гораздо больше терпения, нежели к другим.

Прежде она бы всё равно попыталась оправдаться, но сегодня ей совсем не хочется говорить ни о чём таком. Александра не может дать полный и внятный ответ, почему сделала всё то, что сделала.

Ольсен молчит и о том, что вставала на рассвете, чтобы проверить, как там Крис, заснувший на их диване. Для начала она убедилась, что он всё же обработал раны, и только после этого укрыла его одеялом, обещая себе, что это последний раз, когда она волнуется за него не просто как за друга своего парня, и пошла обратно.

Александра себя презирает. Она знает, что всё это неправильно — то, что в присутствии одного из этих парней забывает о другом. У неё нет оправданий и нет сил, чтобы что-то изменить.

Но ей придётся — придётся подавить в себе всё, что она чувствует к Крису, пока оно не разрослось и не поглотило её. Она — Вильяма, и это не обязательство, а добровольный выбор, потому что даже сейчас ей всё ещё хочется быть с ним, и потерять его равно смерти.

— Как спалось? — спрашивает Вильям.

Вместо ответа Александра придвигается к нему поближе и обнимает, вдыхая родной запах. Вильям целует её в лоб и устраивается так, что её макушка утыкается ему в подбородок.

Несколько минут они лежат молча.

Потом Вильям говорит:

— Я тут подумал: может, нам стоит немного отдохнуть? Последние дни были довольно насыщенными. Уедем куда-нибудь на неделю. Как тебе?

— А как же школа?

— Плевать на школу.

Часть Александры хочет отказаться, — та часть, которую она пообещала себе больше никогда не слушать. Поэтому она произносит:

— Тогда, может, навестим твоего отца?

— Думаю, он обрадуется.

— Ему не останется ничего другого, когда мы появимся на пороге его дома, — улыбается Александра.

И хоть они с Вильямом лежат в одной постели и по-прежнему любят друг друга, Александра не может с чистой совестью сказать, что всё обойдётся.

Вильям делает её счастливой, но теперь счастье кажется неполноценным без того, кого она успешно игнорировала все эти годы. У неё всегда было двое людей, которые её любили и которых любила она, и Александра не умела жить иначе.

Ей следовало догадаться об этом раньше, понять, что её любовь к Кристоферу Шистаду была лишь вопросом времени.

========== Глава 7 ==========

Десять лет назад

Александра берёт мальчика за руку.

Тот поднимает на неё пустой, слишком взрослый взгляд для ребёнка восьми лет.

Скорбь ещё не расцвела в нём, только какое-то сердитое чувство — за то, что его оставили.

— Это твоя сестра? — спрашивает девочка, указывая на большое фото, выставленное напоказ — похожее стояло на церемонии похорон её родителей. — Красивая.

Мальчик не отвечает. Он, кажется, вообще не понимает, что рядом с ним кто-то находится.

Александра смотрит на пластырь на его щеке, но больше ни о чём не спрашивает. Она знает, что это не тот момент, когда хочется говорить с живыми; это момент признания мёртвых.

Некоторое время и она так стояла, только смотрела не на изображение миловидной девочки, а на лица тех, кто должен был оставаться с ней до самой её старости.

Александра ещё не понимает, что мамы и папы нет. Слёзы соберутся после и будут проливаться долгими днями, но пока что она не верит.

Такое просто не могло с ними случиться, — не могло случиться с ней. Родители часто оставляли её с бабушкой, но всегда возвращались. Значит, вернутся снова?

Александра хмурится. Бабушка сказала, теперь они на небесах и счастливы, но если это так, почему она сама до сих пор плачет на плече у своей знакомой?

Александра знала эту знакомую поверхностно, но ей было жалко её даже больше, чем себя, — надо же, нужно разделить и их горе, и горе семьи этого мальчика, раз уж она здесь.

— Бабушка говорит, что родители на небесах, — как-то скептично говорит Александра. — Если это так, то твоя сестра там же, и они за ней присмотрят.

Мальчик моргает. Девочка перед ним очень хорошенькая, ухоженная и, что называется, с иголочки, но такая же осунувшаяся и потерянная, как и он сам. Он не знает, зачем она с ним говорит и откуда берёт слова.

— А кто присмотрит за нами? — бурчит он.

Александра крепче сжимает его ладонь:

— Я могу присмотреть за тобой, если хочешь. А ты — за мной. И мы будем жить долго-долго и не бросим друг друга, как бросили они.

Мальчик смотрит ей в глаза, — долгим, ищущим взглядом, — а потом переводит взгляд на их руки. Тёплая детская ладошка, держащая его, выглядит единственной правильной вещью на этом карнавале безумия.