Бесчестье! сказал Ларош, выражение очень обширно, которое всякий толкует на свой манер, и коего прямо никто не разумеет, чтоб захотеть дать ему большее пространство. У меня разума не больше, как у другого; однако хороший рассудок научает меня мало уважать вещь саму по себе нелепую, которая, будучи действительной, не производит никакого существенного зла. Впрочем, есть люди гораздо глупые, кои составляют и рассказывают привидения, рождающие другие привидения, что более человек показывает, что он дурак, то менее таким почитается. Не лучше ли наблюдать свои выгоды? Как! Потому, что угодно было некоторым безмозглым головам сделать женщин хранительницами того, что называют нашей честью, надобно кричать: разбой, грабят, если ли они когда из рук его упустят! Хотят, чтоб я пошел требовать справедливости в той беде, какой я никогда бы не чувствовал, если б мой сосед, коему ни малой до того нет нужды, не вздумал вместо меня жаловаться.

Вашего сорта мужья, сказала Жавота, долженствовали б заставить сие нравоучение напечатать. Не думаете ль вы, промолвил Ларош, что женщинам было бы обидно сделать вспоможение на его печатанье; они тут столько ж, да и больше имеют пользы, нежель мы. Я это вам докажу, прибавил он, останавливая Жавоту, которая хотела уйти, ежель вы изволите минуту меня послушать со вниманием. И, не дождавшись ее ответа, он продолжал: Когда вверяли мы вам под сохранив нашу честь, мы знали, что худо вы ее защищать будете, и чрез очищение дурачества; да, дурачества, это слово очень пристойно; мы употребили все хитрости, могущие послужить против неприятеля, коего известны бодрость и неустрашимость. Мы очень знали, что вы поддадитесь малейшим усилиям, но мы захотели себя назначить в том случае делать вам выговоры, какие заслуживает наша невоздержность. Мы делаем еще злее, больше ко стыду нашего пола, нежель вашего, когда мы вас победим; тогда мы вами ругаемся в виде недостойных победителей; мы веселимся вашим поражением, как будто мы ничего не теряем с нашей стороны. Согласны ль вы, сударыня…

Вот этого довольно, сказала Жавота, прочь уходя, я больше слышать не желаю. Ларош еще хотел было ее удержать; но она так на него гаркнула, как я очень видел, что нечего было ему делать; это-то заставило меня взять смелость предложить ей, что я хочу на ней жениться для меня одного.

Не долее ждал я, как того же вечера нашел я ее одну, и напрямик выляпал я ей то, что у меня было на сердце касаясь ее, а она меня ни внутри и ни на дворе поставила, так что я имел добрую надежду, к тому ж еще не знала она, что я нечто имел выигрыша себе в Париже, кое сберегал я, возя кареты, так что это делало небольшое сокровище, очень прекрасное для девушки, которая ничего не имела.

Два дня спустя девица Жавота, по своей милости, сказала мне, что скоро она и с матерью своей поедет в Париж стараться искать хорошего места, то ежель я хочу, приехав, там их найти, то мы поговорим о своих делах.

Что было сказано, то и сделано; на другой день после их отъезда пустился я следовать за ними на своем на двоем без копья, попрося наперед у г. шевалье денег и моего отпуска. Он мне тотчас отдал один, а за другим я еще и теперь таскаюсь.

Это не помешало нагнать мне людей моих в Монтлери, откуда мы прибыли в Париж к одной прачке, мне знакомой, где Жавота и мать ее были приняты очень хорошо.

Как никакого места не можно вдруг найти, то мамзель Жавота и мать ее были несколько времени на моих руках, так что мой кошелек выходил помаленьку. Наконец предложил я женитьбу, и как мать видела, что я стою ее дочери, то в пятнадцать дней все было устроено. После свадьбы теща возвратилась домой, а я нашел место, о котором хочу говорить, куда и наша жена потом вступила.

ПОВЕСТЬ О ГОСПОЖЕ АЛЛЕНЬ

И О ГОСПОДИНЕ АББЕ ЭВРАРДЕ

Это было совсем без хитрости и нечаянным случаем, что я вошел в службу к сей госпоже. Как она в один день ехала по Новому мосту, то извозчик зацепил так сильно за ее карету, что кучер ее упал наземь, не могши больше влезть на козлы. Как я тут был присутствен моей особой, то и предложил, что я сяду на козлы, что и было принято. Кучер ее, не могши после своего падения больше править лошадьми, сделала она его своим воротником, а я заступил его место.

Это была добрая госпожа, вдова бездетная, около сорока двух лет, которая бывала прекрасная женщина, и имела еще хорошие остатки.

В доме был г. аббе Эврард, который все управлял. Он был жирен, как монах, и если между тем кушал он только ножки; но лицо его было свежо и красно, как розовый цветок, по причине хорошего бургонского вина, которое он пил для укрепления своего желудка против молитвенника; он не имел ни на своем платье, ни на своей касторовой шляпе ни малейшего нечистого пятна. О! это был человек весьма чистоплотен.

Сперва, как я его увидел, взял его в друзья, потому что имел он вид весельчака, однако впоследствии нашел я иное пропеть.

Когда вступают вновь в такой дом, то не знают его поведения; это заставило меня, что я в один день заплатил за вино воротнику, от которого принял я лошадей, чтоб наконец рассказал он мне все обряды и вдоль и поперек.

И так он мне сказал: госпожа Аллень есть наша хозяйка, наилучшая в свете женщина, когда ей не противоречат; потому что г. аббе натвердил ей, что не надлежит, чтоб служитель говорил нет, когда господин сказывает: да, хотя бы хозяин и неправ был; потому что слуга не годится, когда он разумнее своего господина.

Что касается до г. аббе, то он был, как я его видел моими глазами, толстый кум, имеющий столько разума, что одна лишь только барыня могла несколько разуметь из его разговоров; он всякое воскресенье и в праздники целому дому толковал закон или сказывал проповеди, не веля идти в приходскую церковь, ибо г. Эврард говорил, что попы не знают, как надобно, хорошего закона.

Госпожа Барба, прежде бывшая няня госпожи Аллень, почти ничего в доме не делает, потому что она стара, а только всякое утро носит бульон к г. Эврарду, и варит для него шоколат, когда он с постели встает, а после обеда подает ему кофе; и барыня не хочет, чтоб она работала что-нибудь своими пальцами, а только б ему служила.

Девица Дусиор, горничная девушка, все делает то, что надлежит около боярыни, выключая нагревать зимой грелкой постелю г. аббе, когда бывает холодно, и прикладывать грелки, налитые горячим салом, к обеим берцам, и оловянный его шар с кипящей водой к ногам, как он ляжет в постель.

Г. Кули, повар, имеет приказ готовить как можно лучше фрикасеи, а особенно супы, ибо г. аббе говорит ко всякому делу, что хороший повар делам хороший желудок.

Теперь нет сахарника по причине, что последний сослан со двора за то, что не исправлял своей должности так, как хотел г. Эврард, который зли ел лучше, нежели он. А выписывают одного из Турса, а другого из Руана, чтоб видеть, который из них будет лучше.

Наконец, окончательно надлежит, чтоб все люди повиновались господину аббе, которой делал все по своей голове, так как шапочники, в доме, в коем он был властелином надо всем, даже касается до денег, без счета и без меры.

Когда я хорошенько все это узнал, то и расположился я так, что больше повиновался господину, нежель госпоже.

Со всем этим, чуть было не согнали меня со двора долой. В один день, как я понавинился, вез я г. Эврарда для взятия воздуха в Веньсанские аллеи. Ехавши домой, захотелось мне скорее другого проехать в воротах с. Антония, мы друг друга зацепили, хотя не так крепко, однако довольно, чтоб разбудить г. аббе, который почивал в карете.

Не успел он домой приехать, как пошел сказывать боярыне, что я великий грубиян, не умею ездить, и надобно сыскать другого посмирнее.

Я, который не знал ничего из ничего, был удивлен, когда госпожа приказала меня кликнуть для объявления мне, чтоб я завтра убирался со двора долой, и что возьмет он другого кучера.