– Вполне возможно, – сказала Катя.

И подумала: «Странными же речами он развлекает заказчиц. Впрочем, не такими уж странными для художника фантастического жанра и романтического склада ума. Ему положено быть странным».

Маша рассказывала: Врубель тоже был странным – мазал нос зеленой краской, бродил по Киеву в ренессансном костюме. Но для Врубеля творчество стало темным провалом, приведшим его в сумасшедший дом. В Котарбинском же больше всего Катю поражало то, как он буквально излучает вокруг себя радость творчества – казалось, из него исходит незримый свет, сделавший неубранную комнату с серым дождем за окном радостно-солнечной.

– Прекрасно. Да, это прекрасно… – он отошел от мольберта на пару шагов, затем взял лист картона и приблизил к глазам. – А вы совсем не похожи на мать.

– Что?! – потрясенно выдохнула Катя. Ее окатило разом и холодом, и жаром. – Вы знали мою мать? Но откуда?.. Когда?..

Ответом был громкий топот. Незапертая дверь распахнулась – в номер влетел мальчишка в картузе и старом, не по росту пиджаке, аккуратно заштопанном на локтях. В углу его рта притаилась память о последней проказе – пятно розоватого варенья. Но в огромных осоловевших глазах уже застыли стеной слезы:

– Вильгельм Александрович… Беда… Беда у нас… – его картуз был великоват, сползал на нос, и малец то и дело поправлял его, вновь и вновь выныривая из-под козырька. – Беда большая… Ася скончалась!!! – отчаянно заголосил прибывший.

– Как же?.. Когда? – руки художника опустились, глаза неуверенно погасли. – Я же только сегодня… нынче утром был… и она… – он вдруг покраснел, точно вспомнив неприличную сцену, тряхнул головой. – Не понимаю… как же возможно?..

– Умерла, умерла, – в отчаянии подтвердил пацаненок, пританцовывая в нервозном нетерпении, и Катя заметила, что один его сапог «просит каши», другой покуда «держит рот на замке». – Авдотья Васильевна за вами послала… Им шибко помощь нужна. Не в себе она – плачет, рыдает, божиться себя жизни лишить! А вы помочь обещались.

– Да… Я бегу… бегу! Ах, как жаль… Как мне жаль… – художник обратил взор к Катерине. – Умоляю простить. Возможно, в следующий раз… Если вы снова придете…

– Простите, вы что-то сказали про мою мать?.. – взволнованно напомнила Катя и замолчала, осознав, что в контексте новости о чьей-то внезапной кончине ее задерживающий вопрос неуместен.

– Приходите обе, – художник не слышал ее. Глаза, секунду тому бывшие светлыми, потемнели, лицо закоченело от бесконечного горя, уже вползающего в его душу холодной змеей.

– Я приду, – пообещала Катя. – Когда вам удобно?

– Завтра, если вам будет угодно… Простите.

– Я все понимаю, – в этом Катя заверила уже совершенно пустую комнату.

Художник исчез из номера вслед за мальчишкой в картузе. Кажется, в смятении чувств Котарбинский так и не выпустил из рук набросок ее портрета – мольберт, за которым он работал, был пуст. Катя без особой надежды поискала рисунок среди вороха бумаг на столике рядом и махнула рукой.

– Вы слышали? Он ушел… – подождав, окликнула Катя натурщицу в спальне.

Та не ответила.

Катерина заглянула во вторую – смежную – комнату, и оказалась в небольшой узкой спальне. У стены стояла неубранная кровать со смятой постелью. На прикроватном столике лежали книги и портсигар, тикали часы в изящном подчаснике.

Никакой модели здесь не было!

Не сдержавшись, Катерина нагнулась и заглянула под кровать – пусто. Теоретически девица могла сбежать через окно – но плотно закрытые рамы и третий этаж делали версию маловероятной.

Чье же милое личико он так расхваливал? Она явственно слышала это! И посреди комнаты стоял мольберт – на нем Катя увидела быстрый карандашный набросок девушки с арфой. Дображанская взяла его в руки и тут же отбросила, забыла о нем…

Под изображеньем арфистки лежал еще один лист, с другим рисунком – хорошо знакомый Катерине сюжет «В тихую ночь»: душа девушки в объятиях темнокудрого ангела.

И все же рисунок существенно отличался от приобретенного ею на аукционе.

– Не может быть!.. – вскрикнула Катя.

Дом, где посчастливилось (?) жить семье Ипатиных, был в своем роде печальной достопримечательностью Киева – вздыбившийся над Мариинским парком, похожий на крепость, он стал первой уродливой новостройкой, «одороблом», навсегда испоганившим легендарный живописный вид правого берега Киева, раззолоченный лаврскими куполами.

Холл дома-монстра, обшитый темным деревом, украшенный большим окном с витражом, изображавшим Мариинский парк и дворец, напоминал дорогую гостиницу… но это вряд ли могло примирить Киевиц с проклятой крепостью.

Воспользовавшись адресом, выданным им прокурорской ведьмой, Маша и Даша поднялись на 21-й этаж.

– Конечно, все может быть, – убежденно сказала Маша, как только излишне картинная горничная в черном платье и белом фартуке с бантом на попе пошла докладывать вдове убитого бизнесмена, что к ней пришли Мария Ковалева и Дарья Чуб. – И желание прятать лицо необычно для обычного человека. Но все же пока понятно только одно: когда я пришла во Владимирский, Город не случайно дал мне это знание, и ты, Даша, не случайно купила газету, и Катя не случайно пошла на аукцион…

– И спасибо, что ты пошла со мной, – подвела черту Чуб. – Сама знаешь, у меня с Кругом Киевицы не очень. И во-още ты классное заклятие нарыла!

– Называется «любосреча», – сказала Ковалева. – «Среча» – это встреча. После прочтения у человека появляется иллюзия, что он тебя точно знает, но не может вспомнить. Однако знакомство это приятное, нужное или интригующее – в общем, важное. Тут главное – не мешать. Через несколько секунд после встречи вдова сама нас «вспомнит». Сейчас к ней наверняка приходит много людей…

– Ну, не знаю, – Чуб оглядела огромный и тихий холл квартиры. Изобилия гостей тут не наблюдалось. – И вообще, ты прости, что я замутила все в твой день рождения. У меня, если честно, для тебя и подарка-то нет.

– Зато у всех у нас есть души усопших, о которых мы беспокоимся, – сразу нашла хорошее в дурном Ковалева. – Лучше перестраховаться. Очертим Кругом вдову и жениха и забудем о них, – похоже, как и Дображанская, Маша не слишком уверовала в версию о некроманте Ирине.

– Проходите, Ада Антоновна ждет вас, – объявилась черно-белая горничная.

Девица обернулась, приглашая их за собой.

Вслед за бантом на переднике Киевицы прошли по коридору в гостиную со светлыми стенами. Обширная светлая комната с огромным окном утопала в зелени экзотических комнатных растений, потому сидевшая на светлом диване светловолосая дама в длинном закрытом глухом черном платье выглядела странно – неприятным и тревожным пятном. Ей было под пятьдесят, но лицо ее, безлико-красивое, застывше-холеное, замерло на тридцати пяти – замерло в неестественной позе, слишком искусственной, чтобы обмануть хоть кого-то.

– Маша… Маша Ковалева, – ненадолго замялась Ада Антоновна. – Ну конечно. Ты же дочь Светы! А ты, – посмотрела она на Дашу, – ее подруга. Мы виделись, когда я приезжала к вам в Харьков. Простите, я не сразу… Совсем не соображаю из-за всего… Спасибо, что вы приехали. Похороны завтра. Вы где остановились?

– Нам есть где жить, – увернулась от дополнительной лжи Ковалева. – Скажите лучше, как вы? Вы держитесь?

– Не знаю… не знаю… – затрясла беловолосой головой Ада Антоновна. – Твоя мама знает, я ей тогда все рассказывала. Я ведь ему сразу сказала: брать ребенка из детдома опасно, мало ли кто ее родители – алкоголики, психи, бомжи, кто угодно… Но он… Он так деток хотел… раз своих Бог не дал… Я ж понимала, он из-за этого мог меня бросить, мог другую найти. Потому, когда он решил взять ребенка, я не хотела, но не возражала… а вышло вот как… как я и говорила ему. Я ему всегда говорила: слишком ты ее балуешь, пора затянуть удила, показать, кто в доме хозяин. А он ей все-все прощал… Его доброта его же и погубила.