Данька берет джойнт двумя пальцами, качает головой:

– Валите отсюда.

– Что? – не понимает Розенберг.

– Быстро!

Сашка смекает, хватает Альку за руку, Алька хватает сумку, и они тащат друг друга из туалета. Сильно хлопает дверь. Даниил Андреевич снова качает головой и с наслаждением затягивается. Когда Вера Сергеевна возвращается с директрисой, они застают в женском туалете нового учителя домоводства, который в спокойной обстановке приканчивает Cашкин косяк.

Год назад, когда он заканчивал универ, на факультете намечалась форменная истерика. Особенно надсаживались те, кого угораздило оттрубить военную кафедру и получить звание (Даньку угораздило). Для офзапов, как называли друг друга товарищи по лейтенантскому несчастью, почти не существовало отмазок по здоровью: парень с лупами по минус девять в каждом глазу считался годным с небольшими ограничениями; по президентскому указу гребли почти бессистемно: спустят бумажку от Минобороны, и привет. Даньку тогда же просветили насчет того, что с его сносной близорукостью и стрелковой секцией могут взять хоть в морпехи; кому он там нужен – другой вопрос; но по закону – вполне. Представляя щуплого, метр с кепкой, соседа-античника Сеню Никифорова в роли командира мотострелкового взвода, Данька думал, что если есть в жизни хоть какая-то логика, то мотострелком Никифору не бывать. Тем не менее Сеню трясло. В логику он не верил.

– Про список знаешь? – спрашивал Сеня в курилке, нервно теребя Данькин рукав. – Зеленые список спустили, кого в аспирантуру не брать. Твоя фамилия там одной из первых.

– А твоя – из вторых? – потешался Ворон.

Ампутацию при необходимости в Сосняке проведут… Да, а что вы хотели? У него на пальцах уже четвертая степень, да ноги еще изрезаны, как он вообще на льду в таком виде босиком оказался?.. А у нас и ванны нет, не знаете, кто баню топит сегодня? Надо его в тепло, пока скорая едет. Ну и дух. Вы его что, водкой обтирали?

– А чем еще, бензином?

Мила Степанна, а спирту не плеснете? У нас вся водка ушла на пострадавшего.

…Маленькое помещение поселкового лазарета: кабинет, смотровая. Фельдшерица Мила Степановна, чуть полноватая молодая женщина с ямочками на щеках, заспанная. В лазарет солдатика завели, опустили на топчан, застеленный клеенкой; поверх, наполовину – простыней с казенным штампом. Мила хлопочет над ним, дядя Коля звонит в скорую, остальные держат совет.

– Ну да!

Данька мотал башкой и смеялся. На кафедре он был на хорошем счету, а Сеня так и вовсе шел на красный диплом. Ерунда все это. Дурацкая ерунда и паранойя.

Сейчас дело было уже серьезнее. Из аспирантуры он, понятное дело, вылетел: сначала еще слал из Дахаба прелестные письма научруку Любови Игоревне – письма, полные неумелого, топорного вранья, но вскоре бросил. Барахтался с Яной в Красном море, курил гашиш на арабских крышах и пытался думать, что, видимо, судьбой ему предназначен какой-то иной высокий путь – со старофранцузской поэзией и академическим знанием пересекшийся только на краткое время. Легковесность вообще-то ему была не свойственна, но легкомыслие – то да. Умотав в апреле в Египет, очнулся только летом на Казантипе. Об оставленных за спиной проблемах старался не вспоминать. Вернулся в город худой, безмозглый и дочерна загорелый, провал научной карьеры воспринял философски, месяц проболтался в интернете, с удивлением отмечая желтеющие листья и усложнившуюся общественно-политическую обстановку: кого-то суетливо сажали, росли цены на бензин и на маршрутки, объявляли новую свободу, отменяли новую свободу, прикручивали гайки, шумели демонстрации в полдесятка участников. Мимо этого всего будущий лейтенант Ворон проходил в знакомый бар, крепко приподняв воротник парусиновой курточки, пока не обнаружил в ящике запылившуюся уже повестку.

Ночь, проведенная без сна, давала о себе знать: думалось хорошо, но с каким-то немыслимым эмоциональным напряжением, будто и в самом деле – не головой, а сердцем, как древние верили. Все внутри содрогалось, двигалось грубо и гулко. Пока он ехал домой, телефон разрывался от янкиных эсэмэсок: не выдержишь и сам позвонишь; так, кажется, она написала. Не позвоню, – внезапно понял Данька. Вот именно что понял, а не придумал и не решил. Янкин облик, как есть – с ехидной улыбочкой, с глазами, меняющими и выражение, и цвет, как бегущая за лодкой вода, с пушистыми волосами-перышками, прилипшими к шее, – нет, не таял вовсе, но, наоборот, проступал и фиксировался, как изображение на фотобумаге. В кои-то веки он мог удержать его в памяти, отложить меж страницами и осторожно прикрыть книжку.

У Семена Механика ванна в бане есть. У него ж Надька городская, он для нее в бане ванну поставил… Мужики, прикинь? Ха-ха! И котел там еще спецом от сети, даже топить не обязательно. Поехали к Семену!

Пострадавший в тепле отключился. Теперь только тащить. В машину на руках.

Мила Степанна, давайте вы назад с моржом. Вишь как: тюлени ушли, зато моржи появились.

Жалко солдатика, молодой совсем. И откуда он нарисовался здесь, посреди ледяного февральского залива, вот тебе и день советской армии, и ведь чудом в майну нашу не ухнул, мужики, да? А то лови его потом, человека, когда у дяди Коли сеть на салаку.

…Ватник дяди Коли, в который его обернули, пахнет рыбой, табаком и котами. Дядя Коля спит с котами, рыжим и пегим, летом и зимой на обшитой, но все равно холодной веранде, и поверх одеяла набрасывает ватник. С женой Валентиной они не в ладу уже который год, жена спит отдельно, иногда в отсутствие дяди Коли к ней приходит этот самый Виктор, Витя Косой, который рассказывал про лошадиную тягу. Он знает это потому, что голову поверх марли ему обмотали шарфом Косого, и от шарфа пахнет теми же котами, пегим и рыжим. Коты любят вылеживаться на одежде новопришедших. Дядя Коля знает об этом, и Виктор знает, что он знает, только Петя не знает, да Мила Степанна, потому что ее недавно перевели в рыбацкий поселок, а Сане Горцу неинтересно – он из деревни Горки, чуть восточнее и выше по побережью; Санино одеяло, которым ему окутали ноги, ему дала его мать из Горок, а Санина жена, которая из Вистино и с евонной матерью не в ладах, все время сует ему это одеяло с собой, когда он идет на промысел – авось забудет в бытовке или хотя бы прожжет. Мила Степанна в лазарете наложила найденышу повязки на отмороженные ступни, кисти рук и даже уши; также она промыла ему рану на разбитой голове и перебинтовала грудь по случаю перелома одного или нескольких ребер. Повязки должны бы пахнуть только лазаретом – стрептоцидом, марганцовкой, но они также пахнут духами Минг Шу, которые подарил Миле ее ухажер из города Луга, то ли бандит, то ли мелкий лавочник. Даниил Андреевич не видел Милу; все, что он воспринимает сейчас, – это свет или тень, а также запахи. Голоса – отдаленно. Он в том состоянии ватного забытья, когда не надо уже ни за что бороться, никуда идти, и все происходит помимо него; даже если он умрет сейчас, это произойдет, он надеется, так же незаметно. Впрочем, может, он уже умер. Может, он так никогда и не узнает – Мила – это Людмила, Тамила, Милена? Может быть, Камилла, полноправный соавтор поцелуя; на льду ему начинало мерещиться, что вздыбленные глыбы льда – это мраморные изваяния, он полз будто по музейным залам.

Данька подобрал с пола бумажку с предписанием явиться в военкомат «для проведения призывных мероприятий». Спать сегодня он уже не сможет, зато знает теперь, что следует сделать. А следует скататься на кафедру – не для того, чтобы ныть и выпрашивать прощение; но. Программа-максимум – разведать насчет возможного спасения и отмаза; программа-минимум – извиниться по-человечески. А то еще грохнут в казарме, а тут на тебе – такой грех на совести. Ведь, как он вызнал уже гораздо позже, список, о котором говорил Сеня Никифор, действительно был; и отбивали Даньку тогда всей кафедрой. В этом свете его последующее раздолбайство выглядело откровенно не очень.