– Гони его в шею, Тома! Весь, понимаешь, в дерьме, а туда же!

– А может, примешь? Хоть он и Ненашин, а наш, твой. Да и не нашла ничего прокуратура.

– Нашла. Только у них там извилин не хватает. Какой-то адвокатишка всех на уши поставил.

– Не скажи, па. Тот адвокатишка покруче Перри Мейсона будет.

– Это еще кто такой?

– Герой сериала.

– Киношники все врут.

– Да не киношники, па. Он из книжной серии.

– Вот и передай Фадею. Пока этот – как его? – Перри не отмоет добела – видеть не желаю. А не отмоет – «по собственному…», а то и похуже.

– Па, еще Березович названивает третьи сутки. Идея у него.

– Мне его идеи – во! – Президент провел ребром ладони по горлу. – Жулик он, Тома. Да еще и проститутка. Продаст, и глазом не моргнет.

– Зато умный, па.

– Я вот думаю, Том, почему евреи такие умные? Любой шахматный чемпион – обязательно еврей. Извилин, что ли, больше у них в головах?.. Ведь у Березовича ничего, понимаешь, не было. Так, затрапезный бухгалтеришка. А смотри, как разбогател! Нефть захапал, даже до телевидения добрался, главный канал захватил.

– И восемь газет, – подсказала дочь.

– Олигарх, кирпич ему на плешину! Фээсбэшников прикормил, милицию на корню скупил, один Малюта-прокурор еще хорохорится.

– Не станет больше хорохориться.

– Чего вдруг?

– Подловили его на женщинах.

– Ну, это фигня, Тома.

– Нет, па. Березович сказал, там нюансы. И фотографии.

– Чего ж в эфир не пустил?

– Пока выжидает. Так что с ним? Примешь его?

Ответить он не успел. Помешал дверной звонок. Денщик генерал впустил пухлявенькую врачиху.

Она вошла, как обычно, с аппаратом для электрокардиограммы. Дочь отошла к окну.

– Добрый день! – поприветствовала Президента пухлявенькая.

– Ты, Оленька, как всегда, выглядишь на все сто.

– Любите вы расточать комплименты.

– Только тебе, Оленька.

– Как ваше самочувствие?

– Лучше всех.

– Сейчас посмотрим.

Не слушая возражений, она уложила его в постель. Налепила присосок, опутала проводочками. Он привычно терпел, знал, что процедура будет недолгой. Наконец из аппарата полезла лента с кардиограммой.

– Ну, и как? – спросил он.

– Слабые сбои есть. Рекомендую вам лечь на недельку в больницу на обследование.

– Не надо, Оленька. Я еще о-го-го!

– Трудный вы пациент.

– Надеюсь, что ты не станешь жаловаться на меня своему министру?

– Не стану…

После ее ухода Президент облачился в халат, сел в кресло.

– Может, тебе все-таки лечь на обследование? – спросила дочь.

– Подумаешь, слабые сбои! Я чувствую себя здоровым.

– Бодришься?

– Без этого быстрее загнешься.

– Отчасти ты прав.

– Я всегда, доча, прав.

– Что ты решил, примешь Березовича?

– Видеть не желаю этого пархатого.

– Но я ему должна двести штук.

– В зеленых, что ли?

– Не в деревянных же. Это еще до твоих выборов было. Они же, Березович с Рыжим, все сделали, чтобы тебя избрали.

– Ты, Тома, того… Не греши на электорат. Народ захотел – и избрал.

Дочь вдруг посерьезнела, ласковый бесенок исчез из ее глаз.

– Отец, неужели ты веришь, что тебя избрал народ?

– Верю. Потому как у нас демократия.

– Не надо, па! Двадцать пятый кадр помог. И деньги…

Президент не ответил. Подошел к камину, хотел наклониться, чтобы разворошить кочергой догорающие березовые поленья. Но кольнуло в пояснице. Стоял недвижимо, ждал, когда пройдет боль, и глядел на слабые огненные языки.

Видно, отжил свое, подумал. Все понукают, как хотят. Уверенные, как динозавры. Двадцать пятый кадр придумали! В прошлые выборы Президент долго не мог взять в толк, что это за кадр такой. Пока его не высветили во весь экран. Он увидел свой портрет и надпись: жизнь без войны и катаклизмов. На другом двадцать пятом по счету кадре – портрет его соперника Коммуниста и надпись по кровавому полю: гражданская война… Он никак не мог понять, почему и куда эти кадры исчезают. Глаза видели только Никулина с его бриллиантовой рукой, Папанова, Миронова. Великое дело – наука…

Выкинуть бы перед уходом какое-нибудь коленце. Взять да и разогнать Думу! И тут же самому отказаться от президентства. Вот переполоху будет! Под шумок вполне можно пропихнуть своего человека, и тогда живи спокойно до старости…

Только где его найти, своего? Подсовывает Томка Стрельца: давай раскрутим! А стоит ли?

Президент вспомнил свою давнюю поездку в Питер. Тогда в нем еще Профессор был мэром. Если честно, то недолюбливал он его: интеллигент и болтун. И тоже подворовывал, как докладывал Крестоносец. Может, и не сам, но уж его мамзель – точно…

В Питер ехать его уговорила тогда Томка: отдохни, проветрись, поохоться. Поехали в заказник на кабана. Перед тем, как разойтись по номерам, на поляне столы поставили, приняли, как положено, на грудь… Хитрован Профессор и на охоте какие-то бумажки на подпись подсунул. Пока разглядывал их да подписывал, не сразу и сообразил, что это на поляне так тихо стало. Глянул и обомлел: из кустов прямо на него секач прет. А ружья под рукой нет. И ни у кого – нет. Вдруг выстрел и сразу второй. Секач ткнулся рылом в траву.

Кто стрелял, кто бдительность не утратил?..

Невзрачный, плюгавенький, в ладном камуфляже – закинул за спину карабин, руки по швам. Сразу видать, из офицеров.

– В каком звании? – спросил его Президент.

– Полковник, – доложил тот.

– В настоящее время мой первый зам, – встрял Профессор.

– Хороший стрелец! – похвалил тогда он камуфляжного полковника.

Так для него и остался тот Стрельцом – не запомнил по первости фамилию. Но понравился. Расторопный и стрелять умеет. Президент был и сам приличным стрелком-охотником, чем немало гордился. Забрал вскорости Стрельца у Профессора в свою администрацию. Потом даже премьером поставил. А теперь Томка в преемники его прочит. А что у него на уме? Взлетел-то из кагэбэшного гнезда. Обласкаешь, раскрутишь – он и клюнет в темечко. Маленький, глаза, как светлые шторки, хрен поймешь, что за ними прячется. Да и ведет себя непонятно. Все молчком, все наособицу, ни с кем не приятельствует. Отказался, видишь ли, приватизировать дачу. Да еще, говорят, и полный трезвенник. Значит, себе на уме и может выкинуть такое, что мало не покажется… Какой же он свой? Вон их, сколько было, своих, все к конкурентам переметнулись…

– Ладно, Том, – сказал Президент дочери. – Ненашина гони, а Березовича приму. Может, еще и сгодится…

Первой к Кузнецову в больницу заявилась Лилечка Володарская – с пышным букетом роз и полной сумкой соков. Усевшись в кресло, весело защебетала. Кузнецов молчал. Говорить не хотелось, к тому же мешала сетка во рту.

– Тебе трудно разговаривать, милый?

Не дождавшись ответа, она продолжала:

– Тебя одно дело дожидается, реклама будет – жуть! Защищать русскоязычную общину в Эстонии…

Кузнецов почти не слушал ее. Он уже прокрутил в памяти последний разговор с Вовочкой. Пропуска заказывали только Наталья Марковна и Лиля. Секс-бомбочка Володарская пришла к нему после института сама в поисках работы. И сразу оказалась в его постели.

Кузнецов процедил сквозь стянутые проволокой зубы:

– Будет хорошо, Лиля, если ты уволишься до моей выписки.

Глаза ее широко распахнулись, в них не было ничего, кроме удивления.

– Что случилось, милый?

– Помнишь посетителя с голым черепом? – говорил он невнятно, но она понимала. – С ним флаконистый бугай приходил?

– Н-не помню.

– Меня не интересует, где они тебя подцепили и сколько заплатили. Уйди, и чтобы я никогда больше тебя не видел.

– Но, Боря…

– Все!

Ушла она, как побитая собака. Кузнецову было ее не жалко.

Через час в палату ввалился Вовочка.

– Труба, Борис! Уплыли записочки. – И обстоятельно, стараясь не упускать детали, поведал о своей неудавшейся операции. Про труп по фамилии Мухоморов выложил под конец.