Кинан дернул головой, и я почувствовала на себе его обжигающий взгляд.

— Мама никогда не пеклась о моем переходе, Эдана, — выплюнул он — прошипел, как во сне — гневно. — Ей было все равно, куда я уйду. Ей было все равно, что я ухожу. Она беспокоилась только о том, что ты — ее девочка! — не оправдываешь ее больших надежд. И тянешься за своим непутевым старшим братом, ошибкой, сбоем в ее расписании!

Ошарашенная, шокированная кипящей болью и обидой в голосе Кинана, я повернулась и уставилась в его раскрасневшееся от ярости лицо.

— Так что просто помалкивай, Эд, ясно? Не смей говорить о маме так, словно она тебе чем-то обязана. Словно она обидела тебя своим нежеланием отпускать любимого ребенка!

И, резко вскочив на ноги, он поспешил к лестнице. Какое-то время я слышала громкие шаги на металлических ступенях, но вскоре они стихли. И я осталась одна.

Мне никогда не доводилось смотреть на семью под таким углом. Мне никогда не приходило в голову встать на место брата — папы, мамы — и увидеть совершенно иную картинку. Я и подумать не могла, что Кинана могли меньше любить, чем меня. Не догадывалась, как это ранит его.

Упиваясь обвинением матери в ее несокрушимой строгости и требовательности, я продолжала оставаться ее любимой дочкой, никак своим бунтом не отменяя своего превосходства над Кинаном.

Мы оказались очень разными: я и брат. Одинаково рыжими, с похожими глазами, доставшимися от папы, перешедшими в одну фракцию, но невообразимо отличительными друг от друга.

Сама по себе или благодаря — если верить Кинану — предпочтению матери любить меня больше, я была тверже, решительнее и менее ранимой. Возможно, я даже была черствой. Я была целеустремленней и, возможно, более развитой физически и умственно. Или просто трудилась больше и усерднее брата, отталкиваясь от таких же начальных данных.

Кинан был старше и должен был быть примером. Он и был, очень долгое время, вплоть до самого попадания в Бесстрашие. А затем вдруг оказалось, что я легко обгоняю его во всем. И из уверенного старшего брата, норовящего научить сестру уму-разуму, он превратился в закомплексованного мальчишку, обиженного и замкнутого в себе.

Я опустила взгляд на ноги, которые свесила с парапета вниз. Под моими ботинками, очень далеко двигались небольшие точки направляющихся куда-то людей. Вот к прохожим присоединился Кинан, его огненная шевелюра выскочила из здания и быстро направилась в сторону фракции.

И что же теперь, с вздохом подумала я. Мне забиться в угол, сложа руки и отказываясь что-либо объяснять, лишь бы вернуть брату былую — призрачную — уверенность в себе? Притвориться слабой бездарной младшей сестрой, неспособной на самостоятельное — весьма удачное — существование?

========== Глава 14. Возвращение. ==========

Конфликт вспыхнул неожиданно и так же быстро исчерпал себя. За завтраком — на следующий день после ссоры на крыше — я попыталась завести разговор о семье, но Кинан лишь хмуро качнул головой и отрезал:

— Извини, что накричал.

Но каждый остался при своих обидах и мыслях, а потому вечером по пути в Эрудицию мы хранили молчание. Я больше не порывалась вынудить брата говорить, потому что осознала совершенно отчетливо, что пользы от этого не будет. Во-первых, Кинан едва ли снова поведется на провокацию и выпалит накипевшее. Во-вторых, даже если он честно обо всем расскажет, что это изменит?

За всю свою осознанную жизнь Кинан привык к той картине, которую видел, сросся с ней. Переубедить его невозможно, ведь он отчаянно верит в несправедливое распределение родительской любви, упивается болью и обидой. Заставить его поверить в обратное невозможно.

Кроме того, а вдруг он прав? Я никогда не сравнивала отношение матери ко мне и к брату, принимая каждое ее действие и слово естественным проявлением ее черствой натуры. Но то, что я не видела неравенства, вовсе не значит, что его не было. Впрочем, как и уверенность Кинана в ущемлении его прав на всецелую материнскую любовь вовсе не означало, что из двух детей мама выделяла именно меня. Выделяла вообще кого-то.

Предпочтя пешую прогулку поезду, мы шагали неведомыми мне дворами и околицами. Кинан — практическое применение полученных во время патрулирования знаний — хорошо ориентировался в городе и показывал мне такой Чикаго, каким я прежде его не видела.

На нашем пути нам почти не встречались прохожие, лишь единицы заблудших Отреченных и несколько забившихся в углах изгоев. Все они коротко смотрели на нас и отводили безразличный взгляд. В нас с Кинаном не было ничего необычного. Просто двое лихачей, отправившихся на поиски адреналина, одетых в схожую черную форму и отвратительно похожих в своей нетипичной внешности. Просто брат и сестра, — очевидное сходство — которые ничем не могут быть интересны. Или полезны. Или опасны.

Мы шли вдоль наполовину развалившегося складского помещения, примыкающего к разрушенной высотке, бывшей некогда офисным центром или чем-то вроде него. Это место отдаленно напоминало — или было им, я довольно плохо ориентировалась в заброшенных районах — ту площадку, где проводилось ночное соревнование на захват флага. И там, в узком переулке между складом и высоткой — возможно, в похожем месте или именно тут мы затаились под самым носом у команды противников — я увидела неотчетливое быстрое движение тени.

Мое тело среагировало быстрее сознания. Я замедлила шаг и внимательно уставилась в затененный закоулок прежде, чем поняла, чем именно заинтересовало меня движение. Мне привиделась черная форма Бесстрашия. Мне привиделся один определенный Бесстрашный.

— Кинан!

— М-м?

— Ты говорил, что Тимоти определили в твой отряд, верно?

Брат покосился на меня и медленно качнул головой. Он обогнал меня на несколько шагов и теперь остановился, дожидаясь, пока я перестану пялиться в опустевший переулок.

— Да, а что?

— Я… — Подняв взгляд на Кинана, я вдруг испугалась, что он в курсе. Наслышан обо мне и Тимоти. — Мы временно не общаемся. Но мне интересно, как у него успехи.

Временно?

Мне привиделась хитрая ухмылка на лице брата, но я одернула себя. Он не может знать. Об истинной причине разительных перемен в его поведении знало всего несколько человек. Я не говорила об этом никому. Практически никому.

Могли ли проболтаться Рут или Дарра? Сам Тимоти? Эрик?

— Не знаю, — Кинан скривил губы. — Он очень тихий малый. Неплохой, но ни с кем не водится. Да и…

Но я больше не слушала. Всю оставшуюся дорогу я была поглощена мыслями о Тимоти. В самом ли деле это был он или просто померещился? А если и он, что странного в том, что в свободное от патрулирования время он гуляет по городу? Гуляет в весьма странных местах, которые по вкусу только такому страстному любителю обветшалой архитектуры как Кинан. Гуляет в темных переулках. Сам.

Или он там был не один? Что такого необычного было в его — предположительно — мелькнувшей фигуре? Этот обрывок воспоминания, нечеткой картинки всё ускользал, но не переставал настойчиво зудеть.

А затем мы вдруг — резкий ослепляющий контраст — вышли из захолустья на белую светлую площадь перед главным зданием нашей прежней Фракции. И все мысли и чувства — кроме восторга, ностальгии и трепета — исчезли.

Я оказалась дома.

Плавно скользящие по мраморной поверхности плит синие фигуры, устремленный ввысь безупречный небоскреб с гигантским всевидящим глазом интеллекта на фасаде. Тихое журчание голосов. Никакого смеха, стуков, громкой музыки. Только серьезные лица, только сгрудившиеся вокруг планшета или книги сдержанные Эрудиты. Оазис чистоты знаний среди наполовину павшей цивилизации. Мир, подчиняющийся законам науки, а не слепо следующий за инстинктами и желаниями.

Два черных пятна увенчанных пылающими головами, возникших посреди белой чистоты площади, привлекли к себе внимание, и я с неловкостью ощутила на себе пытливые взгляды. Кинан, очевидно, вовсе не чувствовал того же дискомфорта. Он так же решительно направился к ступеням, не оглядываясь и не тушуясь.