Арес морщит нос.

– Что ж, это довольно неловкая ситуация…

– Возможно, в другой раз, – говорит Аполлон с ленивой грацией. – Я не тебя имел в виду.

– И Колизея не хватит, чтобы вместить самовлюбленность этих двоих, – бормочет Гефест.

– Афина – вот кто в моем вкусе, – объясняет Аполлон. – Яростная, прекрасная, невероятная. Война, мудрость и ремесло. Мы были бы отличной парой. Изысканной и модной. Богемной, но приземленной. Только представьте, какие бы у нас были дети.

– Забудь об этом, – говорит Афродита. – Афина не влюбится ни в тебя, ни в кого-либо еще. Поверь мне.

– Я еще завоюю ее сердце, – отвечает Аполлон. – Но, возвращаясь к твоему вопросу, в чем притягательность Войны?

Гефест стучит своим судейским молотком.

– Вопрос отклонен. Меня это не интересует.

Аполлон задумчиво потирает подбородок.

– Взять, к примеру, чуму. Во время последней войны, моя так называемая «испанка»[8] стала настоящим триумфом. Она забрала вдвое больше душ, чем твоя «великая» война, Арес.

– И ты этим гордишься? – изумляется Гефест.

– Дело не в количестве трупов, бог вулканов, – говорит Аполлон. – Я имею в виду ужасающую красоту масштабной, разрушительной силы. Когда Посейдон сотрясает землю и цунами смывает в океан все прибрежные поселения – это стоящее зрелище. Признай, тебе понравилась трагедия, разыгравшаяся у подножия Везувия. Ты гордишься тем, что случилось в Помпеях.

Гефест старательно изображает скромность.

– Прошло уже две тысячи лет, а люди все еще говорят об этом.

Аполлон пожимает плечами.

– Мы – художники, – он призывает из воздуха блюдо с виноградом, финиками и сырами, съедает несколько кусочков, а затем обращается к Аресу. – Не говори, что ты не наслаждался Битвой на Сомме или при Вердене. Ты был пьян от крови, – Аполлон жестом указывает на блюдо с яствами. – Угостишься?

– Ты – глупец, – говорит бог войны.

– Я всего лишь хочу сказать, – Аполлон все еще жует, – что мой маленький вирус гриппа – микроскопическое и очень заразное произведение искусства, – он причмокивает губами. – В аннигиляции есть определенная je ne sais quoi[9]. За каждым из вас есть такой грешок, так что не читайте мне проповеди.

– Я здесь ни при чем, – говорит Афродита. – Разрушение – не моя стезя.

Боги-мужчины несколько секунд молча смотрят на нее, а затем в номере раздается их громкий хохот. Афродита поворачивается к ним спиной.

– Нельзя забывать и о поэзии, – говорит Аполлон. – Это еще одна причина любить войну. Великая война рождает великие строки… К примеру, небезызвестные события, развернувшиеся у стен Трои. Вот, позвольте я продекламирую…

– Нет! – прозвучали в унисон три божественных голоса.

Аполлон выглядит искренне удивленным.

– Не хотите? – Он создает из воздуха укулеле. – Что ж, будь я проклят. Но ведь есть еще музыка. Великая война разжигает музыкальный огонь, который охватывает весь мир.

– Об этом мы и говорили, – замечает Афродита.

Арес хмурится.

– Неправда.

– Аполлон, я призвала тебя для того, чтобы ты рассказал свою часть одной истории, – Афродита игнорирует слова бога войны.

– Какой истории?

Богиня бросает на него многозначительный взгляд.

– Ах. Той истории.

Перенесемся в Карнеги-холл.

Второе мая 1912 года. Первая мировая война начнется только два лета спустя. Оркестр Скрипичного Клуба Джеймса Риза вот-вот начнет свое выступление на «Концерте негритянской музыки». В зрительном зале яблоку негде упасть.

Впервые в Америке черные музыканты исполнят свою музыку в большом концертном зале. Оркестр, состоящий из сотни человек, будет играть на трубах, флейтах и скрипках, а так же банджо и мандолинах. Хор Скрипичного Клуба – более ста пятидесяти человек – умещается на сцене с той же ловкостью, что и хор Тейлора Кольриджа, в котором всего сорок голосов. В глубине сцены стоят десять роялей. Десять.

Зрители, среди которых можно увидеть и черные, и белые лица, с нетерпением ожидают начала представления. Совсем скоро они услышат совершенно новый звук, такой энергичный, ритмичный и гармоничный, такой синхронный и живой, что музыка никогда не станет прежней. Этот звук прокатится по всему миру, а за ним – хотя пока об этом никто не подозревает – последует гром военных барабанов.

Некоторые из вас могли бы подумать, что десять роялей – это какая-то шутка. Что оркестр Скрипичного Клуба будет делать с десятью роялями?

Обри Эдвардсу, сидящему за третьим роялем, было не до шуток. Я приглядывал за ним еще с тех пор, когда он ходил на горшок. Обри был одним из молодых музыкантов на сцене, но его самоуверенности хватило бы на десять пианистов. Дайте ему еще несколько десятков пальцев – и он сыграет на всех этих инструментах. Он знал о ладах и созвучиях абсолютно все.

Бездонная тьма Карнеги-холла разверзлась перед ним, как гигантская пасть, готовая поглотить его, рояль и все остальное. Огни рампы – это зубы. Деревянная сцена – язык. Каждый балкон – еще один ряд зубов.

Он надеялся, что его родители и сестра Кейт где-то в зале. Трудно было сказать, достались ли им билеты. Когда Обри прибыл к Карнеги-холлу, очередь в кассу растянулась на всю улицу и завернула за угол. Он был очень молод и, к тому же, не нес в руках инструмента, поэтому охранник не сразу поверил, что юноша – музыкант оркестра, и долго не хотел пропускать его внутрь.

Остальные пианисты заняли свои места. Все музыканты оркестра искрились энергией и воодушевлением. Воздух пропитался одеколоном и деревянно-медным запахом инструментов.

На сцену вышел дирижер – Джеймс Риз Эйроп. Это был мужчина внушительных размеров в блестящем белом костюме. По зрительному залу прокатился шквал аплодисментов, который, словно цунами, прошелся по всему партеру и поутих, добравшись до балконов. После этого наступила тишина. Сейчас.

Даже уверенный в себе Обри на секунду испугался. Как начинается «Марш Скрипичного Клуба»? Где они должны сделать модуляцию? Его пальцы заледенели. Он все испортит. Джим Эйроп его убьет. Дядя Эймс, у которого он научился играть, убьет его дважды. Он больше никогда не сыграет в Гарлеме. Обри вытер потные ладони о свои серые брюки.

В этот момент юноша заметил блестящие капли пота на лице Джима Эйропа. Значит, он тоже волнуется. У Эйропа были необычные, выпуклые глаза, и его взгляд из-под очков всегда казался особенно напряженным и серьезным, но в тот день в нем читалась настоящая свирепость.

Эйроп поднял дирижерскую палочку. Весь зал глубоко вдохнул.

Музыка взорвалась в ту ночь в Нью-Йорке.

Ничего подобного еще не случалось в стенах этого прославленного концертного зала.

Среди зрителей находились критики, журналисты, профессора, артисты – музыкальная элита города. Их накрыло этим ураганом, вместе со всеми остальными. Об этой ночи они будут вспоминать всю свою жизнь.

Они наблюдали музыкальный феномен. Не песни, написанные для черных исполнителей белыми композиторами. Не унизительные пародии, высмеивающие черных музыкантов. Черные композиторы и поэты, черные музыканты – талантливые люди, проделавшие превосходную работу. Не только превосходную, но дерзкую, яркую и совершенно оригинальную. Джон Розамонд Джонсон и Пол Лоуренс Данбар. Гарри Т. Берли и Уилл Марион Кук. Пол С. Болен и, конечно, сам Джеймс Риз Эйроп.

С того момента, как грянула музыка, Обри Эдвардс не переставал ухмыляться. Весь страх улетучился, запястья вновь стали гибкими, а локти расслабились. Он практически впитывал восторг толпы.

Культурные установки были разрушены в тот вечер, хотя результат не был мгновенным. Пройдет еще какое-то время, прежде чем черная музыка заслужит не только популярность, но и уважение за свою оригинальность и силу.

Для Джеймса Риза Эйропа и его оркестра Скрипичного Клуба эта ночь стала триумфом. Оркестр отдал, а публика получила, и их единение образовало своеобразное крещендо.