От этой беззаботной болтовни поручика исчезло напряжение, сковавшее Княжнина при встрече с Игельстромом. В самом деле, в день приезда нет нужды донимать кого-то собственным служебным рвением. Лучше всего просто следовать за этим легким в общении молодым человеком.

Получив жалование, следовало подумать о квартире. Вещи все еще оставались в обжитом за время пути возке. Андрюха был приучен обо всем докладывать коротко и ясно, и это у него получалось, но в конце теперешнего доклада голос у мальчишки дрогнул от обиды. Андрюха, конечно, надеялся, что его барин теперь задаст этому раздутому Мартину и квартира в доме доброй пани Гражины будет отвоевана, но при этом понимал, что не его это дело – решать, как Дмитрию Сергеевичу в этих обстоятельствах поступить.

Вот и поручик Протазанов подтвердил, что с мажордомом Мартином лучше не связываться. Старший лакей Игельстрома следует за ним еще из Лифляндии, откуда Осип Андреевич (а на самом деле Отто Генрих) родом. Тем более что никакого затруднения с квартирой для господина Княжнина не будет. Он поселится здесь же, во дворце, по соседству с самим Протазановым, и тратить на квартиру деньги из только что полученного Княжниным третного[5] жалования нет нужды – эти комнаты в правом крыле специально отведены посольству.

Даже не взглянув на свою будущую комнату, неприхотливый сибиряк Княжнин сказал, что это его вполне устраивает. Андрюхе и Селифану поручено было обустраиваться на новой квартире, а заодно уничтожить все оставшиеся съестные припасы. По поводу того, где отобедать самому Дмитрию Сергеевичу, Протазанов предложил на выбор два варианта: можно было начать знакомства и сделать визит к кому-нибудь из здешней знати, где держат «открытый стол», а можно было отправиться в ресторацию – Протазанов, конечно, знал места, где отменная кухня. Княжнин, не колеблясь, выбрал второй вариант, причем попросил, чтобы заведение было людное. Все же не следовало забывать и о службе: можно было воспользоваться случаем, чтобы для начала просто присмотреться и послушать, о чем говорят в Варшаве за кружкой пива. К тому же карманы отяжеляла звонкая монета. Получать денежное содержание за границами империи оказалось куда как выгоднее: жалование выдавалось не ассигнациями, а серебром, и половина польскими злотыми – около семи злотых за рубль.

Княжнину показалось, что Протазанов был рад его выбору. Вот и хорошо.

По дороге в шинок Протазанов сразу подтвердил то, что Княжнину показалось по некоторым внешним признакам:

– Видел, с каким лицом вы проводили Игельстрома. Признаюсь, мне этот наш лифляндец тоже малоприятен, да и не только мне. Вот Сиверс был ему не чета, сразу видно – государственный муж, всякий магнат перед ним заискивал. Хотя тоже из голштинцев.

– Ну, теперь, через пятьдесят лет после Петра, – сие не важно. Вот кочевники, среди коих мне довелось послужить, – инородцы, а лифляндец теперь почти все равно что природный русский.

– Не скажите. По мне, и поляк, и литвин – совсем иные люди. Разве что внешне схожи, да и то – до той поры, пока они в свои сарматские кунтуши не нарядятся. А вот вас, Дмитрий Сергеевич, во что ни наряди – видна русская порода. Потомуто мы с вами, едва познакомившись, идем выпить зубровки да поговорить по душам.

– Мне бы хотелось, чтобы вы рассказали о вашей службе при Сиверсе. Ведь вы и тогда состояли при конвое посланника. Чем приходилось заниматься? Мое назначение было столь скоропостижным, что я, признаюсь, пока не совсем ясно представляю, что должен делать.

– С удовольствием. Но только тогда, когда мы сядем за стол. А пока извольте знакомиться с Варшавой: вот здесь, если я верно понял вашего удивительно солидного денщика, вас будут угощать бесплатным кофе. Вот через площадь королевский замок, у ворот польские «коронные» гвардейцы, есть еще литовские. И тех, и других войск и без того было не в пример нашим мало, а теперь по решению сейма (наша с господином Сиверсом заслуга) большую их часть распустят на все четыре стороны, так что здешнее войско сохранится только для вида.

– Замок красивый, сказал бы даже – величественный.

Только обитает в этом здешнем кремле полное ничтожество. Понимаю, что говорить так не дипломатично, но такого же мнения сами поляки: «Король Понятовский – дурень з ласки боской». Но мы с вами свернем вот сюда, улица Пивная – это то, что нам надо, не так ли?

Довольно скоро, немного не дойдя до шумевшей сотнями голосов рыночной площади, офицеры достигли своей цели. Над входом в шинок флюгером, который не вращается, а только покачивается, висела вывеска, ясно обозначавшая назначение заведения для не умеющих читать – силуэт толстяка с огромной пивной кружкой в руке.

Поручика Протазанова в шинке знали, услужливо пригласили за незанятый столик, который пред этим старательно протерли тряпкой. Это было очень кстати, а то Княжнин уж было подумал, не переусердствовал ли он в своем желании посетить заведение попроще. Ничего, тарелки перед ними поставили хоть и обычные глиняные, но чистые, стеклянные лафитники тоже были прозрачны. Поймав взгляд, которым Княжнин проводил улыбчивую девушку, расставившую посуду, Протазанов решительно запротестовал:

– Нет-нет! Любовницу мы вам найдем в здешнем высшем обществе, какую только пожелаете.

– Ах, оставьте. Я женат.

– Да полно вам! Здесь просто неприлично не иметь любовницы, а лучше нескольких. И сам посланник, как вы изволили убедиться, подает нам всем в этом пример. Сиверс и в этом смысле был степеннее.

Выждав минуту, пока поручик сделает заказ, как они договорились, на свое усмотрение, Княжнин предложил:

– Давайте лучше о службе при Сиверсе. Вы обещали.

– Так вот, о службе. Помимо обычного дела – расставить, как водится, караулы, чтобы вид у гренадеров был на зависть полякам, – были у нас и специальные дела. Почитай весь прошлый год, с весны и до осени, мы пребывали в Гродно. Там созван был сейм, который нужно было деликатно повернуть так, чтобы паны сами проголосовали за то, что угодно матушке императрице. Для того Сиверс и был назначен посланником, он, как никто, подобные деликатные дела умел устраивать таким образом, чтобы тот, у кого что-то отберешь, был за это еще и признателен. Он давал полякам «выпустить пар» – вдоволь поговорить. Весьма жестко оборачивал все по-нашему, но при том выказывал полякам сочувствие, будто лучший друг, и те его уважали. А вот Игельстром пар не выпускает.

Тем временем келнерка, в симпатии к которой Протазанов заподозрил Княжнина, принесла зубровку и журек, ароматнейший пар от которого исходил совершенно свободно.

– До смачного! – улыбаясь сказала она, и вдруг действительно появилось непреодолимое желание скорее приступить к этому несомненно смачному чему-то в миске. Однако нарушать принятый порядок действий не следовало, но тут, упреждая движение руки славного фехтовальщика Княжнина, девушка подхватила запотевшую, из ледовни, бутылку, по которой стремительно счастливой слезой скатилась капелька, и ловко наполнила лафитники. Через секунду они уже дзинькнули друг о друга:

– За знакомство!

– Хорошая водка, – оценил Княжнин.

– И похлебку рекомендую. Журек, он вроде наших кислых щей. По мне, так даже лучше, в нем мяса больше, – сказал Протазанов, берясь за ложку.

Действительно, о беседе пришлось на время забыть. Проголодавшийся с дороги Княжнин с удовольствием хлебал горячий, кисловатый, так хорошо следовавший за лафитником водки густой суп с картошкой, колбасой, яйцом, хреном, кусочками бекона и чем-то там еще.

– Так вот, следовало нам добиться, чтобы непутевые поляки, которые в своем краю не могут толком управиться, часть своих земель передали нам, – продолжил через некоторое время свой рассказ Протазанов. – А как же? Ведь государство наше поиздержалось, когда сюда свои немалые войска вводило, дабы неповадно было полякам придумывать всякие конституции и рушить собственный старый порядок, за неизменностью коего государыня обещала присматривать. Так ведь?