В ответ на иронию Протазанова Княжнин пожал плечами.

– Наш посланник, выражая волю государыни, упирал на то, что от этих конституций недалеко и до разврата, который нынче творится во Франции. И ведь польский король, примкнув к Тарговицкой конфедерации, тем самым с сим согласился. А тут перед сеймом вдруг расхрабрился и заговорил, что примкнул к Тарговице только под условием неприкосновенности польских владений и, стало быть, уступать свои области ни нам, ни Пруссии он не согласен. И сейм призывает не соглашаться. А у самого даже денег не было на дорогу из Варшавы в Гродно, мы ему ссудили.

– А государыня действительно оговаривала с королем такое условие? – спросил Княжнин.

– Сие нам не ведомо. И, сказать по правде, для большой политики и не важно, – ответил поручик, наливая. – За ваш приезд в Варшаву!

Господа офицеры выпили. Княжнину не очень нравилось то, что начинал рассказывать Протазанов, как-то хотелось быть подальше от этой «брудной», как говорят поляки, политики. Однако не слишком приятная тема отнюдь не портила этакого благостного состояния, в которое он плавно погрузился после миски журека и двух лафитников зубровки. До чего все же примитивна порода человека, сколь много в нем зависит просто от сытости пуза.

Настроение сделалось созерцательным, и Княжнин, откинувшись на спинку стула, не спеша огляделся по сторонам. Теперь шинок показался ему уютнее, чем в первую минуту. Возможно, это ощущение создавал очаг, горевший здесь же в углу. На длинном вертеле и решетках, над пышущими, будто в кузне, углями жарились, смачно потрескивая пузырьками на румяной корочке, большие куски мяса, гренадерской комплекции куры, свернувшиеся кольцами колбасы. Дым с хрупкими лепестками пепла улетал в железную трубу, венчавшую большущую закопченную воронку, нахлобученную над очагом, но запахи оставались в шинке. Сноровистый повар вовремя переворачивал готовящуюся снедь, не позволяя подгореть хотя бы одному куриному крылышку: когда нужно, снимал с огня и перекладывал на блюдо то, что уже было готово. Наблюдая за этим торжественным процессом, не хотелось вспоминать, что уже через несколько дней начинается Великий пост. А пока, видя, как энергично двигаются щеки у посетителей шинка, не приходилось сомневаться: все, что подарит этот добрый очаг, будет съедено.

Посетителями шинка были люди самые разные: и офицеры польского «коронного» войска, и их солдаты, и зажиточные ремесленники, и шляхтичи, приехавшие в Варшаву по делам, кружка пива стояла даже перед ксендзом. Стулья со спинками, как у Протазанова с Княжниным, были не у каждого, в основном сидели на лавках, пили пенное пиво, за одним из столов играли в карты. Уловить, о чем говорят в шинке, хоть поначалу Княжнин на это нацеливался, было непросто. Все же польская речь, льющаяся таким многоголосым потоком, пока воспринималась как чужая. Легче было заметить косые взгляды, которые бросают на русских офицеров некоторые из поляков. Впрочем, взгляды эти не настолько враждебны, чтобы держать наготове оружие. Можно внимательнее прислушаться к тому, что рассказывает Протазанов.

– После эдаких речей Станислава Августа наше дело стало, конечно, затруднительнее, – продолжал тот. – Однако же справились! Разумеется, денег это стоило казне немалых. И чинов. Нам вот с вами сколько нужно лямку тянуть, чтобы до достойного чина выслужиться? Полагаю, до старости. А депутату сейма довольно было проголосовать, как нужно, – и глядишь, он уже генерал-аншеф российской армии.

Тем временем принесли рульку. Только что снятые с огня части свиного окорока лежали на блюдах аккуратно обрубленными косточками вверх, будто большущие груши с черенками, в окружении капусты – томно-румяной тушеной и янтарной квашеной, целой горы золотистого жареного лука и тертого хрена. Поручик ловко надрезал сверкающую, как медная кираса, шкурку, и дальше она решительно, будто бросаясь в любовный омут, лопнула сама. Обнажились подернутые нежными полупрозрачными пузырьками белесого жира ломти мяса, чередующиеся с сочными клейкими прожилками. Ломти очень легко отделялись друг от друга, сами сползали в капусту.

– Вот эдакий кусок полагался нам, – приговаривал, разделывая рульку, Протазанов, – эдакий – Пруссии, а Австрии – разве что шкурка. Они от обиды тогда и обнадежили короля Понятовского, дескать, помогут против нас, отчего тот и осмелел. Вслед за королем пылкие речи стали говорить даже те из послов сейма, кто давным-давно у нас на содержании состоял. Тем пришлось сей факт напомнить. Против других весьма недурно действовала угроза секвестра имений. Войска наши стояли по всей стране и только ждали команды Сиверса – в чьих владениях им поживиться. Кстати, когда все королевские доходы Сиверс объявил под секвестром, Станислав Август живо присмирел. Однако же были и такие послы, которые все продолжали бузить, дескать, отнимите хоть все – а Отчизну не предам! Тогда мне и еще некоторым приближенным к посланнику офицерам пришлось одеваться в партикулярное платье и присутствовать на заседаниях сейма… Нет, положительно, нельзя есть рульку без пива. Агнешка, принеси две кружки!

Очень быстро Княжнин убедился в том, что его новый товарищ знает толк в здешней кухне. Разве что сочетание напитков получилось не совсем правильным, ну да бог с ним, под такую закуску можно выпить хоть ведро.

– Нарядившись во фраки, мы только ждали знака, и ежели кто на сейме начинал вести речь не к нашей пользе, деликатно выводили прочь, – рассказал Протазанов, украшая ломоть мяса целой шубой из хрена. – Потом мы и сами стали понимать, кого брать под локти. Хотя речи иные говорили красиво. Я вот запомнил, как один такой высказался: нас, дескать, здесь называют якобинами. А какие же мы якобины, ежели низвержения своего короля, как те французские якобины, никак не желаем, наоборот, желаем ему вернуть все, что Польше принадлежало. Мы якобины только от того, что над нами русский посланник – Якоб Сиверс!

Протазанов рассмеялся, запил мясо пивом и продолжил:

– Потом те, о ком доподлинно становилось известно, что будет он выступать против трактата с Россией, просто пропали из Гродно неведомо куда. Вы, Дмитрий Сергеевич, не смотрите такими широкими глазами, будто хрен слишком забористый: никакого смертоубийства мы не учиняли, просто держали этих патриотов в укромном месте, можно сказать, при всем к ним почтении. А после сейма они объявились в Гродно целехоньки, к вящей радости своих сродственников, почитавших их уже в Сибири, если не в мире ином. И король присмирел, а другие поляки в очередь стояли к его превосходительству Сиверсу просить для себя милостей.

– Ох, не по душе мне такая служба, – проговорил Княжнин, заметно помрачнев.

– А по мне так в самый раз. Вы, наверное, почитаете то, что приходилось делать, не слишком благородным. Но я сужу так: все благородно, что в интересах державы, а державе нужны крепкие руки не только на бранном поле, но и в политике…

– Все одно не по нутру, – снова покачал головой Княжнин.

– Да не убивайтесь вы так. Теперь уж дело сделано. Пусть мы и окружили гродненский замок войсками с артиллерией, однако же сейм решение принял сам, и пенять полякам не на кого. А наша служба теперь – сверкать оружием, а более – блистать на балах, дабы поляки не забывали, какая великая держава взяла над ними покровительство.

– И как поляки теперь относятся к своим покровителям? После такого-то унижения?

– А что поляки? Милый народ. Немного высокомерны, зато никто не умеет так, как они, сочетать свинину с капустой. И они будут столь же милы и учтивы, пока сила нашего покровительства кажется им незыблемой. Хотя в душе они нас недолюбливают. И, наверное, даже ненавидят. Впрочем, я не Господь Бог, чтобы разбирать, что у них делается в душе.

– Благодарю вас, поручик. Вы в первый же день помогли мне узнать столько полезного, избавили от нужды потратить на это недели собственного опыта. Я очень рад нашему знакомству.

И господа офицеры еще раз выпили за знакомство.

Княжнин действительно узнал в этот день много интересного. Однако любой устный рассказ запоминается лучше, когда сопровождается живым примером.