– Живой я, живой,– простонал Хрюкин, отрывая лицо от мерзлых кирпичей.– Кто это здесь?

– Я, дяденька. Меня Веркой звать. Я тут с мамкой и братом живу в подвале,– пропищал голосок.– Идите за мной. Здесь лежать нельзя,– Хрюкин присмотрелся и разглядел в полумраке, нелепую фигурку подростка, перетянутую крест-накрест платком. Платок был темный, под ним что-то светло-серое, а лицо белело и вовсе как у привидения.

– Куда?– спросил Хрюкин, охнув от боли в отшибленном колене.

– За мной, дяденька, руку на плечо мне положите. Здесь вход в подвал. Я вышла мамку встретить. Она на станцию пошла, угля собрать, а тут вы упали. Я думала, что вы убились. Так высоко упали,– пищала впереди Верка, спускаясь по ступеням.– Здесь дверь низкая, пригнитесь дяденька,– предупредила Верка, только забыла сказать, на сколько нужно пригнуться. Она и сама пригнулась, будучи от горшка два вершка, а пригнувшийся Хрюкин, уперся сходу лбом в кирпичную кладку, так что искры из глаз брызнули и осветили на мгновение и спину Веркину, и дверь метровой высоты. Постояв и придя в себя, Хрюкин согнулся пополам и влез в подвальное помещение. Здесь к его радости, ступеньки вели вниз, и он всего один раз упал, решив почему-то, что в подвале и живут вот так, согнувшись. Ошибся. Подвал был глубоким. Вход неказистым, а сам подвал высотой метра два, так что когда он поднялся со стоном, то головой до потолка не достал. И просторным подвал оказался тоже. Метров двадцать квадратных. Да еще и теплым, к тому же. В одном его углу стояла печка "буржуйка" сооруженная из бочки бензиновой и довольно умело. Тот кто ее сооружал, приложил старание и выдумку. Дверки прорезал аккуратные и наверху вырезал дырку не только под трубу для дыма, но и для того чтобы ставить кастрюлю или чайник. Чайник сейчас там и пыхтел, побрякивая крышкой. Труба была выставлена в окно подвальное и светилась малиновым цветом. Рядом с печью была сооружена из подручных средств лежанка, заваленная тряпьем, и из тряпок на Хрюкина таращились глазенки. Освещался подвал керосинкой, которая едва сейчас светила, но подвешенная к потолку, расположена была удачно. "Летучая мышь"– железнодорожная, с ручкой и решеткой защитной для стекла, она создавала некоторый уют в этом подвале.

– Это братишка мой меньшой – Петька. Проходите, дяденька, садитесь. Я сейчас ваш лоб посмотрю,– Хрюкин охнул, присаживаясь на ящик из-под бутылок, стоящий на ребре, рядом с печью и накрытый куском ватного одеяла. Грязная вата торчала неряшливо в разные стороны, будто одеяло не резали, а рвали зубами, но сидеть было мягко.

– Ох, как вы…– запричитала Верка.

– А где мой мешок?– спросил Хрюкин, вспомнив, что он шел не с пустыми руками и падал тоже не с пустыми.

– Ох, дяденька…– всплеснула руками Верка, прикладывая к его лбу мокрую, холодную тряпку.– Подержите, я взгляну. Наверно там ваш мешок остался,– вернулась девчушка через минуту и принесла не только мешок, но и лыжи: – Вот все ваше,– положила она рюкзак у ног Хрюкина, а лыжи оставила при входе, прислонив их к стене. На вид Верке было лет десять, но глаза смотрели совершенно по взрослому, озабоченно, понимающе.

– Спасибо, Вер,– поблагодарил ее Хрюкин.– Угостить мне вас нечем, только сухари есть,– принялся рыться он в мешке.

– Сухари,– обрадовалась девчушка.– Не надо, дяденька. Вам самим, наверное, нужны. Петьке только один дайте, а мне не нужно. Скоро мамка придет, тюрю будем варить. Хотите кипятку?

– Хочу,– согласился Хрюкин.– Ваш кипяток, мои сухари. У меня много их. А завтра я на довольствие встану при военкомате, так что вы не стесняйтесь,– Хрюкин выложил оставшиеся сухари прямо на лежанку, и оказалось их не так уж и много.

– На стол нужно, дяденька,– засуетилась девчушка, перекладывая сухари на стол, который Хрюкин сразу и не заметил. А это был именно стол, правда стоял он на кирпичном основании, но столешница была круглой и застеленной газетами. "На страже Родины". Прочитал Хрюкин заголовок и спросил:

– Что пишут?

– Ой, дяденька,– Верка суетилась рядом со столом, расставляя на нем кружки солдатские и чайник. На его место, подняв, она сунула кусок кровельного железа, и пыхнувший было в подвал дым, потек опять в трубу. Чайник лязгнул ручкой, перемещаясь к столу, и кипяток зажурчал в кружки.

– Петька, подсаживайся поближе,– позвал мальчишку Хрюкин и из тряпок выполз чумазый мальчонка лет пяти, с конопатым, сопливым носом, шмыгнув которым, он спросил.

– Дядь, а ты кто?

– Я? Меня зовут Артур,– назвался Хрюкин.

– Не-е-е. Я не как звать. Ты кто? Немец или наш – русский?

– Русский я, Петь. У меня и фамилия русская – Хрюкин.

– Хрюкин? Смешная фамилия,– прыснул Петька, получив подзатыльник от сестры и выговор:

– Ничего не смешная. Обыкновенная. А у нас, что лучше что ли? Кутузовы.

– Как?– переспросил Хрюкин, подумав, что ослышался.

– Кутузовы,– повторила Верка.– Меня все в школе "Кутькой" дразнили. Кутька, да Кутька. Чего хорошего?

– Да уж, чего там хорошего, коль дразнят. Меня "Хряком" дразнили. Главное обидно, что не "Хрюком", а "Хряком". Не правильно это. Человек не виноват, с какой фамилией ему родиться пришлось.

– Правильно, дяденька Артур,– поддакнула ему Верка.– Не виноват,– Петька хрустел сухарем и сопел сопливым носом, слушая разговоры умные взрослых. Верка заставила высморкаться братишку в тряпку и протерла ему лицо чумазое ей же. Стало оно от протирания посветлее, а уж дышать Петька стал совсем чисто, без посвистов.

А вскоре пришла и мать Веркина с Петькой, замотанная шалью, в ватнике красноармейском и красноармейских же штанах ватных, стеганных. На ногах опять же валенки серые, казенные. Сходила она к станции удачно. Насобирала угля пол мешка.

– Еле доперла, но зато на неделю теперь хватит. Нам бы еще муки достать и картошки раздобыть, тогда все нипочем. Верно, Вер?– начала она от входа весело, но заметив незнакомца, настороженно замолчала, приглядываясь в полумраке: – Это кто у нас, Вер?

– Это, дяденька. Он упал и разбил лоб. Я пустила согреться,– виноватым голоском отозвалась девчушка.

Хрюкин встал и представился: – Рядовой Хрюкин Артур Макарович, следую в военкомат, для прохождения службы.

– Дарья,– представилась хозяйка, подтаскивая мешок к "буржуйке".– Что-то одет ты, Артур Макарович, не как солдат-то.

– Из окружения выходил, вот и пришлось что попало одеть. Шинель, да гимнастерка поистрепались. Добрые люди дали вот пальтишко.

– Хорошее пальто-то. Видать шибко добрые попались. Не штопано вовсе,– присмотрелась к "пальто" Дарья.

– Встречаются пока люди хорошие,– неопределенно ответил Хрюкин, прикидывая, прогонит его Дарья сейчас или позволит переночевать.

– Да чего там. Ночуйте,– поняла она по его лицу.– Места много, только уж устраивайтесь, где сможете, лежбище у нас одно на троих. Так что уж и не знаю, где вам пристроиться.

– Ничего, я ежели что, то и сидя покемарю,– замахал руками Хрюкин, оглядывая помещение внимательнее. Прилечь на что либо, на самом деле больше было не на что.

– Почто сидя? Придумаем, что нибудь. Вон там две доски в углу. Не распилили пока на дрова, так уж на них и постелитесь.– Предложила Дарья.

– Вот и хорошо,– Хрюкин полез к стене и нашел там две двухметровых доски, утыканные гвоздями. Доски были широкие, и из них получилась великолепная лежанка. Загнув кирпичом гвозди, он тут же и разложил доски, застелив мешком освободившимся от сухарей. Нащупал в рюкзаке соль и передал ее, в тряпицу портяночную завернутую, хозяйке: – Это за постой. Соль. Мало, правда, кило примерно, но больше нет ничего.

– Соль?– переспросила Дарья, хлопочущая у стола и болтающая в кастрюле что-то ложкой.

"Тюрю готовит",– понял Хрюкин и в животе у него забурчало.

– Соль – это спасибо. У нас уже неделю как вся вышла. Бог вас послал нам не иначе,– Дарья всхлипнула.

– Какой Бог? Я комсомолец вообще,– отказался Хрюкин от чести предложенной.