Харлин бросается вперед, точно птица-терновник, желая проткнуть себе грудь прутьями железной решетки, облизывает его щеку, как собака на привязи.

Тони шарахается, шатается пьяным, хмель боли бьет в мозг. Он жаждал ее, желал ее ласк с тех пор, как ее не стало рядом и краски погасли. Но не таких ласк ему хотелось. Он ждал ее теплых прикосновений, но пальцы ее холодны, точно лед. А язык кровавый, будто она пила лимонад с красителями, только им и живет.

Это больше не его Харлин. Это — ее тень, черная туча, что скрыла ее от него, унесла возлюбленную далеко, в страну, из которой не возвращаются. И всё же Тони по привычке зовет ее старым, родным именем, глупо надеясь, что, может быть, она отзовется. Вспомнит себя прежнюю, настоящую.

— Харлин!

— Её больше нет, пирожочек. Она умерла. Гниет в чане с химикатами. Ты опоздал. Доволен?

Тони закрывает глаза. Химикаты, конечно же. Что еще могло так обезобразить ее лицо — до неузнаваемости? Отрава изменила ее внешность, любовь к нему покалечила душу. Замкнутый круг. Конец.

Тони открывает глаза, снова смотрит на свою любовь — знакомую и не знакомую одновременно. Надо развернуться и уйти. Бежать отсюда. Стереть из памяти, что эта встреча, последняя встреча, состоялась. Забыть. Не помнить. Жить только светлым проблеском воспоминаний о девушке, которую убили три года назад его враги. Это необходимо. Иначе он сам умрет от боли, не выдержит. Никакой он не Железный человек, а человек слабый, несчастный. Маленькая песчинка в пылу мироздания. Жалкое ничтожество. Клоун, потерявший все, потому что ничего не имеющий.

Он медленно отходит от клетки, на которой Харлин повисла, как обезьяна, издает смешные звуки, красуется гибким телом. Он помнит каждую родинку на ее коже, но уже не уверен, что, после ее трансформации, они сохранились или не превратились в гадкие водянки. Последний взгляд самый тяжелый, самый горький. От него у нее, должно быть, кожа трещит. Но Тони не может оставить ее без последнего «прощай», сказанного уже не словами (слов она больше не слышит, не слушает) — глазами.

Харлин хохочет, взрывается ядовитым клубком смеха, искрясь, будто лампочка, охваченная замыканием. Ей весело, химикаты и пытки всё уничтожили в ее душе, а гадкий хохот оставили — вечное напоминание о том, как покалечили.

Вечное мерило боли для мистера Старка.

Тони резко разворачивается на пятках и топает к выходу. Без тени обычной грациозности, переваливаясь, как медведь. Никогда еще тяжесть мира, что он несет, не была так ужасна. Никогда еще ноша его не была столь горька.

Тони страшно. Боится, что не вынесет груза, привалившего плечи, сломается. Тони почти разбегается, почти бежит прочь из этой тюрьмы для нее и своего уставшего сердца.

И вдруг — возвращается. Так же резко, как и уходил. Потому что не может оставить ту, что обрел снова, спустя невероятно долгие и безмерно тяжелые три года. Потому что любит. Потому что «мы в ответе за тех, кого приручили». Потому что Харли Квинн, сумасшедшая акробатка, — его, Тони, рук дело. Это он заставил ее от безумной любви броситься хищникам в пасть. Он своей любовью уничтожил Харлин, и явил миру Харли, безумную девушку.

Он — единственная ниточка, что связывает её с жизнью. Она — единственная ниточка, что связала с жизнью его.

Тони хватает ее за руки, находя, что кожа все так же, как раньше, нежна и горяча и, притянув к себе ровно настолько, насколько позволяют железные прутья, тихо, но твердо, почти по слогам, произносит:

— Идем домой, Харли. Ты нужна мне Ты нужна этому городу. Этому городу нужна его королева.

========== 71. Санса Старк и Освальд Кобблпот ==========

— Ты?

На его лице — изумление и неверие. Кого угодно ожидал он видеть здесь, в мрачной тюрьме мрачного города. Не удивился бы даже, если бы вызволять из Аркхема явились враги — в Готэме что угодно возможно.

Но ее видеть совсем не надеялся. С тех пор, как три года назад она ушла от него, громко хлопнув дверью, Освальд вычеркнул ее из жизни и очень старался вычеркнуть из памяти. Последнее, впрочем, не удалось.

Он подошел к решетке вплотную и взялся за прутья. Ледяные, они не отражали и близко того, какими мертвецки холодными были его руки. Он смотрел на нее не отрываясь и даже забыв, что нужно моргать.

Санса ничуть не изменилась — все те же милые щечки, покрытые слабым румянцем, огнистые волосы, вздернутый курносый нос и нежные губы. Разве что взгляд стал более взрослый. Осознанный. Мрачный.

— Это правда ты? — повторил он, не в силах поверить собственному счастью. Протянул руку сквозь прутья, безумно желая коснуться ее, дотронуться до нежной щеки, бархат которой теперь вспомнил, точно они расстались только вчера. Санса не отшатнулась, к счастью, но глаза закрыла и выдохнула, как ему показалось, сердито.

— Привет, Освальд, — ни тени улыбки не отразилось на ее лице, а глаза были холодны, точно кубики льда, — я пришла за тобой.

— Ты хочешь меня вытащить? — почти готовый плясать от радости, спросил он.

— Уже. Идем.

Когда в руках ее оказался ключ и вскоре клетка, в которой он томился, открылась, Освальд, подобно яркой птице, вылетел на свободу. Он распахнул руки, заключая свою прекрасную подругу в объятья. Санса оставалась практически недвижима, разве что слегка похлопала его по плечу. Она медленно вышла, стуча каблуками дорогих дизайнерских туфель. Освальд только теперь заметил, что одета она исключительно в вещи от гуру моды. Улыбнулся. Воспоминания о девчонке в простых футболках и потертых джинсах, какой была, когда они только познакомились, ярко стояли перед глазами.

Санса выросла. Стала совсем другой. И нравилась ему теперь еще больше, чем прежде.

— Как ты это сделала?

— Договорилась.

— И в чем же цена моего освобождения?

Санса остановилась. Над Готэмом нависли свинцовые тучи, обещая ливень. Она на миг взглянула на небо, потом (холодно) — на его губы, подернутые болезненной улыбкой.

— Я помогу тебе завоевать Готэм, Освальд, а ты взамен уберешь парочку моих врагов. Безвозвратно.

Он молчал. Обдумывал сказанное. Покачал головой, усмехнувшись.

— Ты больше не та милая наивная девушка, какой была, когда я встретил тебя впервые. Но мне нравится, Санса. Мне. Очень. Нравится.

Она медленно кивнула, принимая комплимент как нечто само собой разумеющееся.

— Я учусь, Освальд. Медленно, но учусь. Идем.

И, не медля, пошла дальше по мраморным плитам.

А он покорно следовал за ней.

========== 72. Брюс Робертсон (“Грязь”) и Кэвин Крамб (“Сплит”) ==========

Давай-ка, Брюс. Соберись. Не будь тряпкой. Ты почти целый год гонялся за этим ублюдком. Мечтал, как разорвешь его мерзкую пасть на части. Как подвесишь эту скотину за его собственные яйца. Ох, уж ты бы постарался обеспечить ему комфортную жизнь. На зоне. В отделениях для особо дебильных. Лет эдак на двадцать, а, если очень потрудиться — до конца его гребанной, поганой жизни. И чтобы жрал вонючую похлебку и в конце концов, умостил свою жирную жопу на электрический стул. О да. Идеальный финал. Вполне для таких ушлепков, как этот Кевин, как там его фамилия. Не важно. Ублюдок Кевин.

И вот, Брюс, ты смотришь ему в глаза. В поганые лупатые глазища, полные ненависти. Отражающиеся в зеркале, перед которым стоишь третий час. Точнее, перед теми жалкими осколками зеркала, что еще остались. Скотство, скотство, скотство, скотство! Гадство! Твою мать! В голове — ни одной приличной мысли, только бесчисленное множество вопросов. На губах — ничего, кроме матерных слов — известных и только что специально по такому случаю придуманных. Ты всегда ненавидел сюрпризы чувак. Такой — возненавидишь еще сильнее, правда? Брюс. Отойди от зеркала. Дай себе снова обмануться, как делал это гребанных триста двадцать дней. Уговори себя. Уболтай. Заблудись в пучине мыслей, в парах алкоголя, в сигаретной дымке, в наркотическом безумии. Делай, мать твою, то, что всегда, ублюдок гребанный. Отрицай.