— Мда, — снова тяжко вздохнул Яр, признавая несомненную правоту друга.

Лодка мягко ткнулась носом в береговую отмель. Мужчина выпрыгнул первым, подтащил лодку выше, привязал веревкой к нижней ветке выворотня, свисающего над водой, но пока еще крепко держащегося корнями за откос обрыва. Следом из лодки выскочили два мальчишки-ровесника, оба вихрастые, светлые, но по лицам судить — точно не братья. Даже выражение глаз слишком разное: у одного любопытный взгляд, легкий, у другого по-взрослому тяжелый, цепкий.

— Васька, корзину возьми, — скомандовал Богдан Шмель.

— Агась! — звонко отозвался сын.

— Не ори! — оборвал отец. — Имей уважение — мы пришли в гости, в вотчину лесного государя. В гостях ты неужто орешь, как оглашенный, и скачешь подстреленным зайцем?

— Агась! — хохотнул Василий Богданович и зайцем брызнул вверх по крутой тропинке, даже корзинка с походным обедом на троих не умерила обычной для пострела скорости.

— Всеволод Рогволодович, точно думаешь здесь грибы собирать? — в который раз с сомнением спросил Богдан у своего подопечного.

Княжич решительно кивнул:

— Тут, я сказал. Сивый разрешил, чего тебе еще надо, дядька Шмель? Царского указа?

— Не помешало бы, — хмыкнул Богдан. Помог мальчишке забраться на крутизну, чуть не забыл в лодке еще две корзины — пустые, для грибов.

А наверху уж Васька заждался: всю опушку обегал, встретил отца и приятеля счастливый-довольный — уже набрал полкорзины лисичек да в руке держал два огромных мухомора.

— Вот себе на обед и возьми, — съязвил Всеволод.

— Неа, тебе зажарю — вкуснотища! — парировал со смехом Василий. Мухоморы всё-таки не выбросил, завернул в тряпицу и спрятал на дно корзины, объяснив отцу: — Дядька Красимир просил для настойки какой-то, жуть полезной.

— Ну, раз просил, лекарю, конечно, виднее, — пожал плечами Шмель.

Они углубились в лес. Сперва то была светлая березовая роща, потом всё чаще стали появляться дубы, тут и там ельники.

Когда дошли до Камышиного озера, устроили привал, отобедали захваченными из дома пирогами и собранными здесь же ягодами — сахарной поздней земляникой, ранней кисленькой брусникой, ароматной ежевикой. Потом отец и сын двинулись по тропинке вкруг Камышиного направо, к другому озеру, Комарову, известному своими грибными местечками. Всеволод же отговорился, что задержится всего на минутку, вскоре их догонит — в кустики только сбегает, якобы после ягод живот прихватило. А сам пустую корзинку бросил — припустил по другой тропинке, что обводила озеро слева и вела в сторону Дубравного дворца.

Спустя час с лишним, услышав издалека встревоженное ауканье, Всеволод специально промолчал и спрятался, чтобы Шмель со Шмеленком его не нашли, не заметили и домой не увели.

— Почти выследили ведь, следопыты, — фыркнул княжич.

Дядька Богдан ни за что бы по-доброму не позволил ему остаться в Дубраве на ночь. Для этого Всеволод и придумал прихоть отправиться за грибами. А нужно было сюда попасть именно сегодня — в новолуние. Дядька Томил проболтался недавно, что именно в такие темные ночи человеку легче всего встретиться с лесной нежитью. Этого княжич и добивался — увидеться с сыном проклятого лесного царя. Он даже оружие припас, чтобы с ним сразиться и свершить правую месть за погубленного отца, по которому сорок дней аккурат в конце недели справлять будут всем городом. Княжич достал из-за пазухи отцовский кинжал, обоюдоострый, в красивых ножнах — Рогволод носил его у пояса, восседая на пирах, принимая высоких гостей. Всеволод давно его стащил и хранил под периной, дважды бегал тайком к сыну кузнеца и просил хорошенько заточить, за что честно расплачивался полным карманом леденцов, самых вкусных, сбереженных из собственных запасов. Иначе кузнецов сын долг ему не простил бы, и мало дал бы в лоб своим кулачищем, так еще ославил бы на весь мир. Или растрезвонил бы о храброй затее всем подряд. Что было бы, если б слух дошел до матери! Страшно представить. И ладно бы выпорола за нехристианскую мысль о мести, так заперла бы до зимы, запретила бы нянькам-дядькам его выпускать из хором. А зимой что? День короток, поди добеги по льду через речку! Нет, по льду оно конечно удобнее, чем на лодке с гребцом, можно одному сбегать, не врать провожатым. Но зимой лес спит! А значит и нежить не докричишься, смысл тогда из дома сбегать? С кем сражаться-то? Вот был бы Всеволод кузнецовым сыном — ему б тогда и оружие не понадобилось, эдаким кулачищем бы любого беса один ударом свалил бы с копыт…

Такие мысли клубком ворочались в голове княжича, пока он в одиночестве бродил на границе Дубравы и пугался каждого подозрительного шороха. Он не ведал, что людям проход в заповедные места был закрыт, и бродил он который час кругами. Подходил к Камышиному озеру с разных боков, а воображал, будто перемахнул мимо цели и дошел аж до Калинового, от которого до Матушки рукой подать. После разворачивался назад, брел до реки — и дивился, что это Матушка оказалась точь-в-точь, как Сестрица.

Так и выписывал круги-зигзаги до самого заката, пока ноги держали. Потом плюхнулся на траву и разревелся: понял, что один человек, тем более сопляк — ничто против Леса и его обитателей.

— Драгомир, сын Яра! Я тебя ненавижу-у!.. — выл он, не пряча слезы, ибо никого вокруг не было, ни единой живой души, а значит и стыдиться не перед кем.

Признавать свою слабость было до смерти обидно, хоть прям сейчас кидайся с обрыва и топись. Вот только есть очень хотелось, а на пустой желудок как смерть принять? Недостойно это — умирать, а думать при этом о еде. Ведь не подзаборный нищий, а сын княжеский!..

Солнце почти село за горизонт. Красноватые пятна последних лучей вызолотили верхушки деревьев, а внизу уже разливались сиреневые тени с розоватыми отсветами. Высоко над головой лениво переругивались птицы, готовясь к ночи. По веткам сновали белки, иногда неосторожно роняя с березок желуди. Над ухом жужжал вышедший на прокорм комар. Но княжич всё ревел и ревел, выпуская накопившееся в сердце горе слезами. Причем на самом деле он, если подумать, никогда не был близок с отцом, нередко получал от него затрещины и тычки, долго не сходившие синяки и шишки. Но ведь отец есть отец, другого у него не будет!

Он всхлипнул, потер глаза, еще немножко повыл, шмыгнул носом. И оглянулся на послышавшееся шуршание, ожидая увидеть ёжика в палой листве. Да так и замер, разинув рот, охваченный жутью.

Со дна неглубокого овражка, рядом с которым Всеволод устроил свои жалостливые посиделки, поднялась сумрачная тень, заволновалась дождевая лужа, зашевелился клубок пестрых палых листьев: прошлогодних бурых и нынешних — золотистых, рыжих и почти зеленых. Тень и листва каким-то непостижимым образом соединились в одно целое, и всё это для плотности изнутри наполнила черная влажная земля, поднявшаяся из лужи. Получилась фигура наподобие человеческой. Княжич наблюдал за волшебством, не мигая.

Фигура поднялась, стала неуклюже выбираться наверх по пологому склону — прямо шла к Всеволоду. У мальчишки волосы на голове дыбом встали, а сам даже пальцем пошевелить не может — от страха тело не своё.

Пока шагало, оступалось и спотыкалось, обвалялось это земляное чучело сплошь в листве, налепило на себя густую шубу, сделавшись пушистым от макушки до культей рук и столбов-ног. И при этом совсем нестрашным. Ну, почти. Когда оно с шорохом село рядом с княжичем, на расстоянии вытянутой руки, Всеволод падать без чувств, как дурная барышня, раздумал. Наоборот — жутко интересно стало, что же это такое.

— Почему ты плакал? — негромко спросило лесное чудо-юдо приятным голосом, неуверенно выговаривая слова, будто с трудом вспоминая, как надо разговаривать. — Ты потерялся? Где твой дом? Тебя проводить?

— Ты кто? — полюбопытствовал Всеволод, пытаясь за топорщащейся листвой разглядеть лицо собеседника. Ведь должны быть у этого глаза? У всех есть глаза! И рот, раз уж он говорит. — Ты хранитель леса?