Пока только мечтать. Насчёт воплощения мечты в реальность говорить было рано. Тем более, что и в Старом свете у Лондона образовалось немало причин для головной боли. Прочно сидевшего на субсидиях — не только из Лондона, брал, откуда подадут — Фридриха-Вильгельма с его женой, дочерью Георга Первого, начало опасно «шатать». То пруссак за антиавстрийский союз, то против, то берёт «подарки» из Лондона, то из Версаля, то вообще с восхищением смотрит в сторону Петербурга, очарованный сильной личностью Петра. В одном он молодец: армию содержит образцово. В умных лондонских головах, накрытых пышными париками, начала возникать идея о смене кайзер-зольдата на более лояльного короля. К примеру, на его сына Карла-Фридриха, скромного неглупого юношу. К превеликому сожалению умных лондонских голов, языки за зубами и перья в чернильницах они удержать не смогли. И первая зарубежная операция молодой «тайной службы» Петра завершилась полным успехом: королю передали парочку интересных писем, в результате чего кронпринца посадили в Шпандау, а его друга казнили на площади. Сколько же человек было казнено тайно — неизвестно. Для публики сие действо было подано под тем соусом, что, дескать, принц Карл-Фридрих намеревался бежать от отца в Англию. На деле имела место прямая измена и попытка дворцового переворота, спровоцированная и поддержанная из-за рубежа…[52] А некоего чиновника Канцелярии Иностранных дел вскорости пожаловали графским титулом, и — на фоне старческих немощей канцлера Головкина — в Петербурге заговорили о новой звезде политического небосклона. А что? Граф Кузнецов — тоже неплохо звучит.
Параллельно с этим шло тихое культурное завоевание Европы альвами. Всё началось с портретов молодой русской императрицы, с которых делали гравюры и продавали оттиски в европейских книжных лавках. Особенным успехом пользовалась та, где императрицу изобразили с сыном на руках. Художник попался чертовски талантливый, сумел даже в гравюре передать нечеловеческую красоту и материнскую нежность альвийки. В умах началось некое брожение: дескать, вот эти ангельски прекрасные существа и есть те самые звероподобные нелюди, коими нас пугали? Некоторое время спустя выяснилось, что платья, скроенные по образцу альвийских, не в пример удобнее и красивее тесных корсетов с широченными фижмами. Парижские модистки уловили это поветрие первыми, и начали переодевать французских дам по новой моде. А уж из Парижа эта мода постепенно перекочевала в другие столицы. Европейские дамы, быть может, ненадолго, но избавились от ужаса корсетов и платьев, державшихся на завязочках и булавочках. Почти то же самое случилось с ювелирными изделиями. Вслед за модами на платья возникла мода на альвийские украшения. Но делали эти украшения считанные мастера-альвы, коих сумели сберечь во время катастрофы. Стоимость их оригинальных изделий, кои можно было заказать только в Петербурге или Москве, взлетела в небеса, так что носить их могли только королевы, и то не всякие. Европейские ювелиры стали копировать стиль, и, хотя их драгоценности стоили намного меньше, спросом они пользовались основательным. Но одежда и украшения оказались детским лепетом по сравнению с истинной «бомбой», взорвавшей образованный бомонд: князь Энвенар, сделавшийся герцогом Курляндским, быстро смекнул, что к чему, и принялся оказывать покровительство альвам, переводившим эпос своего народа на европейские языки… Учитывая, что в культурном отношении остроухие были в разы старше Европы, возник удивительный эффект, который в физике гораздо позже назовут «интерференцией». Бомонд резко разделился на сторонников «первозданной чистоты» и последователей новых — подчас парадоксальных — идей, возникших от взаимопроникновения культур. И, когда из Копенгагена отозвали Алексея Бестужева и назначили туда посланником молодого княжича Келадина, пять лет стажировавшегося в Коллегии Иностранных дел под крылышком Кузнецова, альва ждал торжественный приём у датского короля Фредерика. Не каждому посланнику оказывали такую честь. Княжич оценил.
Европа, так и не сумевшая одолеть остроухих силой, пала под натиском их древней культуры. Но на интересах европейских держав пока изменения в сфере изящных искусств и словесности не сказались. Интересы оставались незыблемыми, и изменить их какой-то одной державе или даже союзу держав было невозможно. Обстоятельства могли разве что отсрочить неизбежное.
Одним из таких обстоятельств была эпидемия гриппа, пронесшаяся по Европе поздней осенью 1730 года. Грипп посещал холодные страны ежегодно, но даже старики не могли упомнить такого страшного, как этот. Люди буквально сгорали от жара за считанные дни, известные лекарства почти не действовали. И если взрослые ещё имели какие-то силы сопротивляться болезни, то стариков и малышей она косила тысячами, не разбирая сословных и имущественных различий. Детей одинаково оплакивали и в хижинах, и во дворцах.
Не миновала эта беда и Петербург. Несмотря на усилия альвийских целительниц, слегла вся царская семья — за исключением самого Петра, которого грипп почему-то не взял. А вскоре в Петропавловском соборе под мраморную плиту положили крошечный гробик — двухмесячная царевна Анастасия упокоилась рядом с братьями и сёстрами. И с того дня Пётр Алексеевич, уделяя время молитве, затепливал не одиннадцать, а двенадцать свечей.
Но если семейство Романовых потеряло всего одну дочь, то ряды наследников европейских коронованных особ поредели основательно. Скончались годовалый дофин французский и одна из его старших сестёр, горе посетило семейство Голштейн-Готторпских, лишившихся вообще всех детей, из трёх дочерей австрийского императора чудом выжила только старшая, принцесса Мария-Терезия, умерло несколько внуков короля Георга. А уж сколько повымирало отпрысков менее значительных семей, того никто и не считал. Поветрие миновало только Испанию и Португалию — там было тепло и сухо.
Однако если гибель невинных детей вызывала сочувствие, то Август Саксонский, прозванный Сильным, своей смертью изрядно повеселил всю Европу. Ибо умер он в постели очередной любовницы, не учтя, что возбуждающие средства плохо сочетаются с лекарствами от гриппа. Корона Саксонии автоматически перешла к его единственному законному сыну, Августу Третьему, а вот с короной Польши возникло затруднение. Там теперь предстояли выборы нового короля, и соседям придётся уже сейчас хорошенько подсуетиться, чтобы пропихнуть на Сейме своего кандидата. За спиной саксонца стояла Россия, и здравомыслящее панство, резонно опасаясь ссориться с нею, поддерживало Августа. Но Франция вдруг вспомнила о том, что тесть их короля — поляк, Станислав Лещинский, и не помешало бы его немножечко короновать. Сам Лещинский, получивший богатые владения во Франции, на родину уже не рвался, но кто его спрашивал?.. Словом, назревал очередной политический кризис, наложившийся на несколько кризисов династических, и планы Версаля относительно восточной политики пришлось отложить на пару лет.
И слава богу, если честно. Как бы там ни было, а седьмой год мирной жизни — это намного больше, чем мог поначалу рассчитывать Пётр Алексеевич. Но он не питал никаких иллюзий, и, несмотря на то, что двухсоттысячная армия ложилась тяжким бременем на экономику страны, продолжал исправно её содержать.
«Выстрелило» зимой 1732-33 годов. К лету 1732 года Махмуд Первый наконец-то навёл порядок в Османской империи, а Людовик Пятнадцатый прислал ему весьма щедрые подарки. Султан намёк понял, и ещё осенью отправил своего доверенного человека в Бахчисарай.
Набег татар, о которых в последнее время стали подзабывать, стал хуже всякой чумы. Кто успевал добежать до городских стен, тот спасся. Прочие же… Воздержимся от подробностей. Достаточно будет сказать, что в ту чёрную весну на рынках Кафы цены на русских рабов упали раз в пять.
Никаких протестов из Версаля, как ни странно, не воспоследовало. Пётр Алексеевич тоже не стал марать бумагу. Весной 1733 года он попросту двинул войска к южным рубежам, намереваясь расквартировать их в городах и крепостях старых и новых засечных черт. Притом возглавил их лично, несмотря на почтенный — шестьдесят второй год пошёл — возраст и неважное здоровье. И уже в Полтаве его нагнало известие, что шведский король Фредерик Гессен-Кассельский, к уху коего пробились лидеры дворянской партии, начал использовать воинственную риторику. Только войны на два фронта Петру и не хватало. Но тут случилось нечто, воспринятое по обе стороны назревавшего противостояния по-разному.
