— Я скорблю по отцу, мама, — тихо ответила дочь. — К чему мне украшения?

— Твой отец завещал нам всем позаботиться о судьбе народа. А от судьбы народа неотделима и судьба нашего Дома, дочь, — непреклонно проговорила княгиня. — Ты всегда умела ставить общее дело превыше личного. Что изменилось?

— Ты права, мама. Ничего не изменилось, — Раннэиль не переменилась в лице, сказав это глухим, деревянным голосом. — Судьба Дома Таннарил для меня по-прежнему превыше всего.

— В таком случае я желаю, чтобы по окончании девятидневного траура ты привела себя в порядок и выглядела как истинная княжна… а не как воин. Ты наденешь шёлковые платья и украсишь себя для представления ко двору. После ты займёшься установлением связей с местной знатью, пока я стану заниматься исцелением государя.

— Государя? — дочь, кажется, не поверила собственным ушам.

— Ты должна была заметить, что он нездоров.

— Он… был здесь? Прости, мама, я, должно быть, слишком глубоко переживала уход отца…

— Гибель братьев и племянников не произвела на тебя такого глубокого впечатления, — жёстко припомнила мать.

— Они погибли в бою, мама. Для нас такая смерть не внове… в отличие от участи отца.

— Я смирилась, — повторила княгиня. — Смирилась с тем, что всех нас ждёт та же участь. Разве что за исключением тех, чья судьба пасть в бою. Смирись и ты.

— Это тяжело.

— Необходимость не бывает лёгкой, доченька, — неожиданно княгиня смягчила тон и коснулась кончиками пальцев лба Раннэиль. — Просто прими, что частью нашего долга перед народом и Домом станет исполнение принятых обетов за довольно короткий срок.

— Какой именно?

— Это известно лишь богу людей.

— Я ненавижу людей, мама. Ещё немного, и возненавижу их бога.

— Надеюсь, ты не сделаешь такой глупости, доченька. Он… существует, он очень силён и непредсказуем. Он почти никогда не отвечает так, как от него ждут, но отвечает всегда. Хочешь ли ты в этом убедиться?

— Н-нет, — слова матери явно потрясли Раннэиль. Пожалуй, княжна действительно не ожидала такого ответа. — Брат прав, воля богов превыше нашей.

— Отец завещал тебе принять учение бога людей, — напомнил молодой князь.

— Да, я помню, — ответила ему сестра. — Но я не смогу принять учение лицемерно, лишь для вида. Вернее, смогу, но не будет ли слишком жестокой расплата, если бог людей так суров? Если я хоть что-то поняла из его вероучения, то кара может обрушиться не только на виновного, но и на тех, кто ему близок.

— Боги нашего мира поступали так же, — тихо проговорила княгиня. — Уж я-то помню…

Она краем глаза видела, как переглянулись дети. Знают ли они? Что умирающий отец сказал сыну, оставшись с ним наедине?

Теперь это неважно. Почти.

— Если государь ещё не уехал в столицу, сынок, передай ему, что на десятый день мы приступим к его исцелению, — ровным голосом проговорила княгиня. — Пусть остаётся здесь и вызовет лейб-медика. Этот немец кое-что смыслит в лечебных травах, мне понадобится его помощь.

«А также свидетельство дипломированного медика об успешности лечения, — додумала она, не решаясь произнести это вслух. — Его ручательство лишним не будет».

Будущее остатков народа оказалось в её сухих старческих руках. Княгиня впервые за долгую-предолгую жизнь осознала, что не только альвы служат Высшим, но и Высшие в какой-то мере служат альвам. Что власть даёт не только права, но и налагает обязательства. Императору Петру понадобилось больше тридцати лет, чтобы понять эту истину в отношении своих подданных. Альвийской княгине — несколько эпох.

А кое-кого не научили даже изгнание и катастрофа. Тяжко будет сыну с этими тугодумами. Но для того, чтобы младшенькому было проще их уламывать, мать расстарается напоследок. В её седой голове вызрела парочка планов на ближайшее будущее, и роль детей в этих планах далеко не последняя.

— …А ещё от верных людей стало ведомо, что немцы наших альвов именовали ельфами, и говорят про них худое. Дескать, и ранее склонны были к злым шуткам с нашим братом, а теперь вовсе взбесились.

— Ранее? — удивился Данилыч. Неподдельно удивился, надо сказать. — Это когда ж они успели?

— Давненько, Ляксандра Данилыч. Про те времена токмо сказания говорят.

— Мало ли чего бабки старые языками наскребут, да ещё немецкие. Ты о деле говори. Чем наши-то альвы живут, как на людей глядят.

— Сидят они тихо, князь. Повелели своим холопам жить по-нашему — одежонку, там, обычаи перенимать, ремёсла, каким сами не обучены. Да только там, почитай, одно бабьё с детишками. Мужиков мало. Потому и ремёсла перенимают бабьи. Князю Михайле Петровичу, как стало мне ведомо, давеча прислали из имения кружева да вышивки, что его бабы наплели да нашили.

— Много ли прислали?

— Два сундука дорожных.

— Так, значит…

Два сундука — значит, не только жене да сестрице, это и в подарок. А кому князь альвийский подношения делать станет? Не царевнам ли? Похоже, остроухий быстро приноровился к обычаям царского двора.

Хорошо это для Данилыча лично, или плохо?

Там видно будет. Лишь бы Пётр Алексеич не стал жаловать альва вперёд своих старых друзей.

— …А на людей они, князь, глядят всяко. Холопы, те разницы особо не делают. Что они подневольные, что мужичьё окрест. Мастеровые… Наши-то по-ихнему работать ещё не умеют, вот и глядят на них альвы, как на учеников нерадивых. А князья… Что наши, что немцы, что, прости, Господи, остроухие — носы задирают одинаково. Только и разницы меж нами и альвами, что у нас толковый мужик вольную выслужить может, и до чинов дорасти, а у котов-то коли родился холопом, холопом и помрёшь, будь ты хоть какой рукастый да головастый.

— Это они, конечно, на нас глядя, и переменить могут. Кабы только наши, глядя на них, не стали требовать пожизненной крепости для рабов своих, — хмыкнул Данилыч. — Чем тогда толкового мужика на службу заманишь, ежели надежды никакой не станет?.. Ну, да ладно. На всё воля божья. Что ещё?

— Всё, князь.

— Ступай. Как что новое узнаешь, доложить мне немедля.

Верный человек, этот Фёдор. Тем более верный, что сам из мужиков, как и князь Меншиков. Не низкопоклонствует, но службу свою справляет как надлежит. Этот уже который месяц собирает всевозможные сведения об альвах: о нравах и обычаях, о том, как ведут себя, насколько рачительно хозяйствуют в имениях, что любят, чего не любят, и тому подобное. Вкупе с теми сведениями, что удавалось добыть самому, здесь, в Петербурге и Петергофе, складывалась вполне определённая картина.

Альвы сидят тише воды, ниже травы, но лишь оттого, что малочисленны. Будь их поболее, было бы от чего болеть голове. Они опасны даже сейчас — для любого, кому вздумается играть против них. А в том, что означенные игроки найдутся непременно, Александр Данилыч был уверен абсолютно. Не смогут альвы долго отсиживаться за спиной государевой. А коли так, то не токмо друзей, но и врагов наживут вмиг.

Соболезнование князю Михайле Петровичу он выразил ещё по приезде в Петергоф. Сегодня истекал девятый день, семейство Таннарил собиралось помянуть отошедшего в лучший мир батюшку, как полагается — молебном и, после оного, скромным застольем в семейном кругу. Из гостей званы были только государь, вчера снова приехавший из Петербурга, да он сам, князь Меншиков. И одеться следовало соответствующе, не на крестины пригласили. Камзол потемнее, кружев да цацек поменее, да рожу печальную непременно состроить. Хотя, не забыть ещё и приглядеться к сестрице княжеской, что недавно из Европы прибыла. Видел её разок мельком. Хороша, стерва. Тоща, как все альвийские бабы, а всё равно хороша.

Перемолвиться бы с ней наедине, в укромном уголке…

Положив себе зарок непременно приударить за княжной — пустые интрижки с жёнами и дочками чиновников, да развлечения с дворовыми девками, надо признаться, изрядно прискучили — он, тем не менее, точно так же положил себе быть осторожным. Альвы есть альвы. Ну их к богу в рай, ещё учудят что-нибудь эдакое, если что не по ихнему станется. Да и к бабам своим не очень-то посторонних допускают. Надо бы присмотреться для начала, обхождение куртуазное выказать. А там, глядишь, что-то и получится.