– Пушкин не сидит на месте, скачет, чудит, острит, пенится, мелькает, влюбляется, куролесит, того и гляди вспыхнет и загорится. Невольно забирает зависть при взгляде на его радужную физиономию, невольно помыслить: вот оно, каким выглядит счастье!..

– Пушкин всякий день имеет дуэли, благодаря бога, они не смертельны, бойцы всегда остаются невредимыми.

– Милый и остроумный мальчик.

– Не столько по летам, как по образу жизни и поступкам своим – он уже славный муж по зрелости своего таланта.

– В молодости своей он умеет быть совершенно молод, то есть постоянно весел и беспечен.

– Уверяют, что видели своими глазами, как Пушкин, сидя в театре в кресле, показывал находившимся подле него лицам портрет убийцы герцога Беррийского, Лувеля, с надписью: «Урок царям».

– Ходил по рядам кресел, показывал знакомым сей гнусный портрет и позволял себе при этом возмутительные отзывы.

– Друг мой, ты один? – в комнату заглянул Сергей Львович. – Я специально поднялся к тебе, чтобы справиться самому, как ты себя чувствуешь.

– Превосходно, батюшка, превосходно, – Пушкин, лежа, что-то писал.

– Намедни в английском магазине, – продолжал Сергей Львович, – я встретил Жуковского. Он справлялся о тебе и сказал, что ты сам виноват в своем нездоровье. Ну, оставим это – прошлое принадлежит прошлому – не будем вспоминать. Но Александр, поднимаясь сейчас, я прямо столкнулся с какой-то… дамой… в мужской одежде. Ментик гусарский, шпоры и все такое. Что это? Она шла от тебя. Кто это… был?

– Понравилась? Лизонька Штейнгель.

– Лизонька? Лизонька… да, да. Ты с ума сошел! Кого ты приводишь в семейный дом? Ты, кажется, забываешь, что у тебя взрослая сестра, мать, наконец. – Сергей Львович забегал по комнате, сам себя взвинчивая в благородном своем негодовании. – Пока это мой дом, я не позволю, – он споткнулся о стоявшие почему-то посреди комнаты башмаки: – Вот, полюбуйся, башмаки посреди комнаты валяются! – с досадой отшвырнул их к стенке и… иссяк.

– Где вы увидели башмаки? – невозмутимо сказал Пушкин, продолжая писать.

– Вот, вот!

– Это не башмаки.

– То есть?

– Можете вы, наконец, купить мне башмаки…

– Башмаки? Не понимаю… Чем же эти не хороши?

– Можете вы, наконец, купить мне башмаки с пряжками?

– Бог мой, вот же башмаки. И почти совсем новые.

– Можно мне, наконец, позволить купить себе такие башмаки, какие нравятся мне, а не вам. Такие, какие носят сейчас, а не павловских времен. Бальные, с пряжками.

В дверь постучали и, не дожидаясь ответа, в комнату ввалилась компания молодых людей. Знакомых – Пущин, Дельвиг – и незнакомых. При виде Сергея Львовича пыл их несколько приутих.

– Здравствуйте, Сергей Львович! Здравствуйте! – преувеличенно радостно и любезно здоровались они.

– Здравствуйте, здравствуйте. Рад вас видеть. Очень приятно, что вы не забываете моего сына. Извините, к сожалению, я не смогу разделить вашего общества. Тороплюсь. Мы приглашены сегодня к Карамзиным. Николай Михайлович обещал рассказать о своей беседе с государем. При дворе только и разговоров, что об «Истории государства Российского» нашего дорогого Карамзина. Все в восхищении. Давно, давно пора нам перестать замирать в восхищении перед подвигами героев древней Эллады и обратить взоры наши на деяния наших предков, которые еще ждут своего Гомера…

Молодые люди слушали вежливо, очень вежливо, и Сергей Львович заторопился.

– Ну, я пошел, Александр. Боюсь, что твоя мать уже нервничает… Прошу тебя, не переутомляйся, в твоем положении доктор не рекомендовал… Он так нас перепугал своей болезнью, так перепугал… Вы извините, господа…

Сергей Львович, наконец, ушел.

– Здравствуйте, братцы! Располагайтесь. – Пушкин оторвался от бумаги, сделал приглашающий жест. – А с вами я давно желал познакомиться. Мне сказывали, что вы большой знаток в вине и всегда знаете, где достать лучшие устрицы.

Молодой человек, к которому были обращены последние слова, слегка сконфузился, не зная, как понимать их – как комплимент или же оскорбиться.

– Так хочется куда-нибудь закатиться и поесть что-нибудь настоящее. Надоели эти все микстуры.

Молодой человек решил, что обижаться ему не следует.

– Как ты себя чувствуешь? Ты не пробовал открыть хоть форточку? – Пущин осмотрелся. – У тебя здесь, прости, хлев какой-то. Приказал бы Никите убрать у себя, что ли.

– Жанно, ты прав. Был, есть и пребудешь прав. Но сейчас не о том. Барон, я решил написать мои замечания о Русском театре. Здесь первое слово о Семеновой. Она прелесть. Послушайте, как на ваш вкус. Барон, прошу не спать, внимание! Итак… «Говоря об русской трагедии, говоришь о Семеновой – и, может быть, только о ней. Одаренная талантом, красотой, чувством живым и верным, она образовывалась сама собой».

– Пушкин, признайся, ты влюблен?

– Подожди…

– В хорошие старые времена в честь прекрасных дам слагались песни и мадригалы, поэмы, оды, наконец, но чтоб научный трактат!.. Забавно.

– А он к научным трактатам в салоне Голициной пристрастился.

– Каким очередным математическим трактатом порадует мир твоя княгиня?

– «А» плюс «Б» равно красному барану, как говорил небезызвестный и всеми уважаемый наш лицейский профессор математики, Яков Михайлович Карцев. А еще он говорил: «У вас, Пушкин, в моем классе все кончается нулем».

– Ну и скоты же вы, братцы! Подлинные скотобратцы.

– Внимание, Пушкин заговорил плохими стихами!

– Тьфу, вас не переорешь. Черт с вами. Не хотите слушать о Семеновой, так выпьем за Семенову. Будьте добры, там за вами, на подоконнике, стаканы…

В комнату с самым решительным видом вошли трое – молодой человек во фраке, а по бокам, как почетный эскорт, погромыхивая шпорами и саблями, два молодца, гвардейские офицеры.

– Позвольте вас спросить, – обратился статский тихим, вкрадчивым голосом к оторопевшему хозяину, скромному маленькому офицеру с адъютантскими аксельбантами, – здесь ли живет Денисевич?

– Здесь, но он вышел куда-то, я велю его сейчас позвать. Проходите, господа, располагайтесь…

Офицеры сделали по шагу вперед и застыли в небрежно скучающих позах. В этот момент в комнату вошел сам Денисевич – плешивый, румяный майор.

– Что вам угодно? – спросил он статского довольно сухо.

– Вы это должны хорошо знать, – ответил статский. – Вы назначили мне быть у вас в восемь часов утра. – Он вынул часы. – До восьми остается еще четверть часа. Мы имеем время выбрать оружие и назначить место… – Все это было сказано тихим спокойным голосом, как будто дело шло о приятельской пирушке. Майор покраснел и, путаясь в словах, отвечал:

– Я не затем вас звал к себе. Я хотел вам сказать, что молодому человеку, как вы, нехорошо кричать в театре, мешать своим соседям слушать пьесу, что это неприлично…

– Вы эти наставления, – перебил статский, – читали мне вчера при многих слушателях. Я уже не школьник и пришел переговорить с вами иначе. Вот мои два секунданта, – он указал на своих спутников, – господин Каверин и господин Якубович. Надеюсь, этот господин, – он обратился к хозяину, – простите, не имею чести знать вашего имени отчества…

– Лажечников, Иван Иванович… – пробормотал ничего не понимающий хозяин.

– Так вот, господин Лажечников не откажется, конечно, быть вашим свидетелем. Если вам угодно…

Денисевич не дал ему договорить:

– Я не могу с вами драться, – сказал он. – Вы молодой человек, неизвестный, а я штаб-офицер.

При этом оба офицера громко, не скрываясь, расхохотались. Хозяин в негодовании повернулся к ним, собираясь заметить им всю неприличность их поведения, но статский твердым голосом прервал этот смех.