– Я русский дворянин, Пушкин: это засвидетельствуют мои спутники, и потому вам не стыдно будет иметь со мной дело.

При имени Пушкина на лице хозяина отразилось заметное волнение. Он поспешил спросить:

– Не Александра ли Сергеевича имею честь видеть перед собой?

– Меня так зовут.

– Одну минуточку, господа, одну минуточку, – с неожиданной энергией маленький Лажечников увлек за собой в соседнюю комнату грузного майора.

– Это становится забавным, – заметил Каверин.

Из соседней комнаты доносились приглушенные голоса:

– …Надежда нашей словесности… Россия вам не простит… Сам государь… Я пойду к генералу…

Наконец Лажечников с майором вернулись. Не дав майору раскрыть рта, Лажечников сказал:

– Господин Денисевич считает себя виноватым перед вами, Александр Сергеевич. И в опрометчивом движении и в необдуманных словах при выходе из театра он не имел намерения вас оскорбить.

– Надеюсь, это подтвердит сам господин Денисевич, – сказал Пушкин.

Денисевич пробормотал:

– Подтверждаю и… ээ… приношу извинения, – и протянул было руку Пушкину, но тот не подал ему своей, сказав только:

– Извиняю.

Якубович изобразил улыбку, отчего лицо его приняло какое-то зверское выражение. Каверин, широким медленным жестом приложив руку к киверу, вежливо попрощался с хозяином, подчеркнуто не заметив стоящего рядом Денисевича. Все трое вышли.

– Желают ли противные стороны дуэль? Или, может быть, они не желают?

На заснеженном кладбище пятеро молодых людей готовились к дуэли. Это были Пущин, Кюхельбекер, Данзас, Дельвиг и Пушкин. Дуэль должна была быть между Кюхельбекером и Пушкиным.

– Пушкин! Вильгельм! Бросьте беситься! Пушкин, ты виноват, проси извинения, – вы с ума сошли.

– Я готов, – сказал Пушкин, позевывая. – Ей-богу, не понимаю, чего Виленька рассвирепел.

– Стреляться! Стреляться! – крикнул Кюхля.

– Бросьте пистолеты. Подумайте, из-за чего? – продолжал уговаривать Пущин. – Ведь вот сказал же Дельвиг про обезьянку Жако, что Жако пушкиноват, – и ничего.

– Вот именно, – кивнул Дельвиг.

– А тут я даже повода не вижу. «За ужином объелся я». Это, простите, с каждым может случиться. К тому же это относится к Жуковскому. «Да Яков запер дверь оплошно». Это тоже к тебе не имеет никакого отношения. А это, это – в этом я вообще ничего смешного не нахожу: «А кюхельбекерно и тошно!»

Все вдруг расхохотались.

– Стреляться! Стреляться!

Пушкин усмехнулся, тряхнул головой и скинул шинель. Скинул шинель и Вильгельм.

– Безумство! – махнул рукой Пущин и отвернулся. – Безумцы!

Кюхля поднял пистолет и прицелился. Пушкин стоял равнодушно, вздернув брови и смотря на него ясными глазами.

– Дельвиг, – сказал он. – Стань на мое место, здесь безопаснее.

Кюхля, должно быть, вспомнил «кюхельбекерно», и кровь опять ударила ему в голову. Он стал целить Пушкину в лоб. Потом увидел его быстрые глаза, и рука начала оседать. Вдруг решительным движением он взял прицел куда-то в сторону и выстрелил.

Пушкин захохотал.

– Ты цел? – крикнул он Дельвигу. – Он выстрелил в тебя, безумец.

– Я цел, – кивнул Дельвиг.

Пушкин кинул пистолет в воздух и бросился к Вильгельму. Он затормошил его и хотел обнять.

Вильгельм опять взбесился.

– Стреляй! – крикнул он. – Стреляй!

– Виля, – сказал ему решительно Пушкин, – я в тебя стрелять не стану.

– Это почему? – заорал Вильгельм.

– А хотя бы потому, пистолет теперь негоден все равно – в ствол снег набился.

Он побежал быстрыми мелкими шажками к пистолету, достал его и нажал собачку: выстрела не было.

– Тогда отложить, – мрачно сказал Вильгельм. – Выстрел все равно за тобой.

– Ладно, отложим. – Пушкин побежал к нему. – Полно дурачиться, милый, пойдем чай пить. Или бутылку Аи. Потому что, – он подхватил упирающегося Вильгельма под руку, – потому что я люблю тебя и ненавижу деспотизм!

– Вот именно, – Дельвиг подхватил его с другой стороны, Пущин подталкивал сзади.

– Я не властен в себе, – бормотал Вильгельм, – когда меня дразнят. Прости. Ну что вы меня тащите, как барана? – наконец рассмеялся он.

– Предлагаю пойти к дяде, – сказал Дельвиг, указав на Пушкина. И поднял палец.

– Зачем? – спросил Пущин.

– К дяде Василию Львовичу…

– К какому? – не понял гусар.

– И забрать сто рублей!

– У дяди Василия Львовича.

– Какого дяди? – спросил гусар.

– Дядя должен сто рублей, – объяснили ему.

– Если быть справедливым, – уточнил Пушкин, – девяносто семь. Три рубля были отданы сразу.

– А проценты? Прошло восемь лет! Все двести!

– Мне сегодня грустно, – говорил Пушкин. – Что-то очень грустно.

– Какой дядя? – не понимал гусар.

– Это старая история. Тетушка подарила племяннику сто рублей, а дядюшка…

– Чей? – свирепея, спросил гусар.

– Дя-дя. Дядя Александра.

– А! – обрадовался гусар. – Дядя Василий Львович?

– Именно он.

– Почему мне сегодня грустно? – спрашивал Пушкин.

– Дядя скуп? – возмутился гусар. – Неужели?

– Нет, – заступился племянник. – Он совсем не скуп. Просто у него никогда не бывает денег. И если при нем заходит о них разговор…

Они идут по пустым петербургским улицам, останавливаются, снова идут… Все возбуждены после пирушки, на ходу перебрасываются словами.

Вдруг Кюхля с Пушкиным задрались. Они стоят грудь в грудь. Их разнимают.

– В чем дело?! Александр!.. Вильгельм!.. Прекратите!.. Что случилось?!

– Ничего, – простодушно сообщил Пушкин. – Я просто сказал, что когда при дяде заходит разговор о деньгах, он ведет себя как Кюхля – становится туг на ухо или начинает вслух читать свои поэмы. Вот и всё. А Виля почему-то…

Все захохотали.

– Глупо, Александр, – сказал Кюхельбекер.

– Кюхля, милый, прости! Мы на этот раз ведь не будем стреляться? Конечно, глупо. Согласись – глупо убивать друг друга из-за моего дяди.

– Дяди Василия Львовича! – в восторге сказал гусар.

– Никто не умеет обидеть более жестоко, чем друзья, – махнул рукой Кюхля.

– Мир! – потребовал Пущин. – Миритесь!

– Мир! Мир! – закричали вокруг. – Хватит!

Их толкнули друг к другу, они обнялись, и остальные присоединились к ним. Все это вытянулось в шеренгу. Некоторое время шли молча. Дельвиг тихонько напевал.

– Александр! – попросил кто-то. – Прочти лучше ты стихи. Вместо дяди.

– Зачем? – нахмурился Пушкин. – При чем здесь стихи?

– Прочти…

– Нет, ни к чему сейчас. К черту, Виля, к черту, – убеждал он, повернувшись к Кюхельбекеру. – Ты должен бросить все свое учительство, все свои педагогические опыты, послать к черту все эти благородные пансионы и заняться литературой. Толь-ко ли-те-ра-ту-рой, радость моя.

– Да, Александр, да! – соглашался Вильгельм. – Ты прав тысячи раз. Ты один, один в состоянии понять… Согласен!

– Но у тебя тяжелый характер, Виля…

– Да! Только литературой! В этом смысл!

– У тебя оч-чень тяжелый характер, я повторяю, пойми, – втолковывал Пушкин. – Я люблю тебя, как брата, Вильгельм Карлович…

– И ненавижу деспотизм, – сказал Дельвиг.

– Что? Это само собой… Как брата, но когда меня не станет, вспомни мое слово: ни друга, ни подруги не знать тебе вовек. У тебя тяжелый характер.

Вильгельм посмотрел на него с упреком и вдруг, повернувшись, пошел прочь.

– Вильгельм! – растерялся Пушкин. – Куда ты пошел?

– Прочти «Разлуку», – настаивал Пущин.

– Зачем? Это же старые. Я не помню.

– Не ломайся, милый, – сказал Дельвиг. – Помнишь.

Пушкин тихо рассмеялся и вдруг стал серьезным.

– Ладно. Читаю. Кстати, Вили, – крикнул он, – эти стихи написаны тебе!

Тряхнул головой, откинул ее, прикрыл глаза. Несколько шагов шел молча. Начал: