Он не смог сдержать плотоядной улыбки, как она не могла сдержать слез, буквально душивших ее в эту минуту. Слез позора, стыда и ненависти к той стране, ради которой, во имя высоких идеалов, еще вчера готова была отдать жизнь и ради которой даром отдавала ее сегодня. Тем временем Никитин стал истово расстегивать брюки – пистолет в его руке мешал. Он бросил злобный взгляд на Николая, как бы предупредительно грозя ему, а пистолет отшвырнул на стол. И, как только он потерял бдительность, как только лязгнул замок ширинки, Ивушкин словно орел ринулся ему наперерез.

Два борющихся тела катались по полу и что есть сил молотили друг друга, а Аня только ревела громче. Так продолжалось несколько секунд – пока на крики и странные звуки не сбежались охранники. Они оттащили Николая от следователя и еще пару минут били его ногами – пока хозяин кабинета не приказал им вернуться на места. Понятно, что охоту продолжать свои грязные делишки ему на сегодня отбили, но окончательно сдаваться он не собирался.

– Ничего, ничего. Посмотрим, как ты завтра запоешь. Мы к вам еще одного привезли подельничка. Думаю, он расскажет больше вашего, и уж тогда тебя, – он ткнул пальцем в Николая, – точно к стенке поставят, а тебя, – зло посмотрел на Аню, – сквозь строй пропустим. Узнаешь, как любят настоящие русские солдаты, не эта фашистская мразь… Ничего…

Не было бы счастья – драка выбила Никитина из колеи. Он снова нажал на кнопку под столом и велел развести арестованных по разным камерам.

…Сидя в четырех стенах, Коля понял, что его прежние надежды на некую высшую справедливость более, чем беспочвенны. Ни Сталин, ни Калинин не помогут ему, потому что сами создали систему, жертвой которой Коля становился с чудовищным осознанием для себя этого факта…

Он вспомнил, как в 40– ом, в 41– ом, перед войной, в его родном Орле НКВД одного за другим забирал инженеров, врачей, учителей. Почти всех их Николай знал лично, и причем с положительной стороны, что никак не давало ему поверить в действительную виновность их в столь страшном обвинении как «враг народа». Да и не понимал он толком, что это такое. Равно, как не понимал, как никогда не бывавший за границей доктор может оказаться японским шпионом. Не понимал, какое отношение имеет к убийству Кирова никогда не видевший его секретарь Орловского горкома. И не понимал, как мог старенький учитель французского языка быть членом тайной террористической организации, имевшей в планах убийство Сталина и осуществление государственного переворота. Это не умещалось в голове юноши, и потому все чаще задавался он вопросом: «Неужели наверху об этом не знают? Неужели подобные ошибки, часто приводящие к смерти людей, допускают Сталин и Берия?» И однажды этот вопрос сорвался– таки с его уст. Тогда в гости к ним пришел его дядя, инструктор Орловского горкома партии. И ответ, который он дал, потряс Николая до глубины души:

– Наверху знают все.

Больше дядя ничего не сказал, да больше было и не надо – разумному достаточно. А неразумному тогда еще Коле вдумываться в сказанное стало некогда – началась война. Она оттеснила все другие проблемы и несчастья на второй план и, казалось, они ушли навсегда. Казалось. Сейчас, когда она уже подходила к концу, а Ивушкин пережил все, что с ним случилось, судьба снова напомнила ему слова дяди и поневоле заставила задуматься об их истинном значении. А значение это было ужасно – если он был прав, то в Москве для него и таких как он ответ на все стенания был один: к расстрелу. До сих пор остававшийся оптимистом и веривший – после всего пережитого – в то, что безвыходных ситуаций не бывает, Коля вдруг взглянул в лицо своему страху и безысходности.

А уже на следующий день в его голове родился совершенно потрясающий план. Причем, родился при потрясающих обстоятельствах – «добрый» Шейнин решил устроить ему очную ставку с Анной и невесть откуда взявшимся Степаном Василенком. По расчетам следователя, проявление доброты и милосердия после истерики Никитина должно было навести арестованных на «правильные» мысли. Расчеты оправдались.

– Ребята, я поговорил со следователем и могу вас уверить – иного выхода, кроме как рассказать все как было, у нас нет…

Степан округлил глаза и посмотрел на своего командира. Тот поднес палец к губам, давая знать о свой догадке и возможной хитрости Шейнина – их могли подслушивать.

– А что рассказать– то? – пребывая в недоумении, выдавил из себя Василенок.

– Рассказать, как мы планировали вернуться в Союз и отправиться тайными агентами рейха на передовую на броне нашей «тридцатьчетверки». Рассказать и показать наглядно, в каких отсеках была установлена прослушивающая аппаратура абвера, позволявшая при первом пуске напрямую подключиться к телефонии фронта, в котором бы служил танк и завладеть секретными данными… Детально пояснить и продемонстрировать, нажатием каких рычагов она приводилась в действие…

Одновременно с этим он стал рисовать на запыленном полу кабинета картину. Сначала провел большую линию, а сверху нее пунктирную – любой, кто хоть раз держал в руках карты, понял бы, что это граница. На одной ее стороне он начертил свастику, из чего стало понятно, что это граница рейха. А на другой нарисовал коробку с пушкой – это был их танк, оставленный на территории Чехословакии. Возле него нарисовал три палочки – это были они сами. Обвел их с танком большой окружностью и от нее нарисовал стрелку в сторону немецкой границы.

– Дать подробные показания о том, с кем и когда сотрудники абвера проводили беседы и почему приказали оставить танк на освобожденной территории Чехословакии, почему не дали разрешения отправиться на нем через линию фронта, боясь, что его могут подбить или повредить, а он нужен для выполнения секретного спецзадания и имеет внутри сложную систему слежения, шифрации и записи радио и телефонных соединений, проходящих через машину… – он говорил внятно и четко, озвучивая ребятам свою версию легенды, которая единственно могла сейчас спасти им жизни. Они еще не до конца понимали, как, но в очередной раз готовы были преданно отправиться в самое пекло вслед за командиром, который отвечал за них уже перед своей совестью.

Слушая его, Василенок замотал головой:

– Ты в гэтам уверен? – произнес он с присущим белорусским акцентом. – А кали воны, – он кивнул на дверь кабинета, – нас павэшають?

– Есть варианты?

– Нет, – отрезала Аня.

– Надо просто это сделать. Иначе будет хуже. Хуже, чем там, хуже любой печи, любой газовой камеры. Тогда нам давали шанс. Сейчас ни о каких шансах для нас, кроме этого, речи уже не идет. Мы обречены. Единственное, что может облегчить нашу участь – это покаяние перед народом, с которым мы вели свою тайную войну все годы плена. Покаяние за совершенную ошибку и надежда на милость победителя.

– Думаю, народ– победитель нас простит, – подмигнула Аня. Раскрыть информацию, которой она обладала, она сейчас не могла ни под каким соусом, но по ее взгляду Коля и Степан поняли, что не все потеряно. – Только как мы сможем помочь самим себе? Ведь прослушивающая аппаратура осталась в танке, а он в Чехии.

– Верно. Без аппаратуры кто нам поверит? Грош тогда цена нашим словам, – наигранно задумался и огорчился Николай.

В эту минуту его догадке суждено было подтвердиться – дверь в кабинет распахнулась, и на пороге появился сияющий самодовольный Шейнин. Коля едва успел стереть свои чертежи с пола, по которому мгновение спустя прошлись сапоги бравого следователя.

– Ну как? Договорились? Будем сотрудничать?

– Да, но есть осложнения.

– Какие?

– Танк, на котором мы бежали. Вы верно тогда сказали, что на полигоне имела место только имитация побега. Важно было все – обстоятельства, правдивость, а еще важнее сам танк. В нем была установлена секретная аппаратура, которая подключалась к радиостанции и телефону, расположенным внутри танка, по которым велась штабная связь. Единожды выйдя на связь с командованием, эти телефон и станция автоматически подключаются к аппарату штаба, а оттуда – по линейке – ко всем аппаратам, с которых совершаются звонки в штаб. Понимаете?