– Я… не могу отвечать за его действия… Единственное, что я знаю – это то, что меня он считал крупным специалистом в области танковой техники и ведения ближнего боя. Потому поручил участие в штабных учениях именно мне… Будь в его распоряжении пленный танковый генерал, поверьте, я бы уже давно жарился в лагерной печи…

– Допустим. Допустим, он признал в вас крупного специалиста и будущего маршала бронетанковых войск. Но ведь за всю войну вы принимали участие только в одном танковом сражении – тогда, во время битвы под Москвой? Достаточно ли этого, чтобы говорить о каком бы то ни было профессионализме?

– Не знаю. Ягеру было виднее.

– Ошибаетесь. Виднее мне. Такой профессионал, как полковник Ягер не мог не понимать, что в танках вы понимаете как заяц в геометрии.

– Зачем же я ему понадобился на учениях?

– Чтобы инсценировать побег. Потом выпустить вас через границу и забросить в СССР, в самый тыл.

– Но зачем?! И почему именно я?

– Во– первых, у вас биография подходящая. Столько побегов – кстати, возможно, нарисованных, которых и не было в действительности, – сложные отношения с командованием лагеря, героические обстоятельства пленения… Во– вторых, попав в СССР, вы, по расчетам командования вермахта, сразу бы получили звезду Героя, танковый экипаж и ринулись бы на передовую. С такой, опять же, биографией и, как вы сами говорите и что подтверждается «побегом» с тренировочного полигона, высокой квалификацией танкиста проникнуть в святая святых важнейших наступательных операций – раз плюнуть. Вот и все, дело сделано. Вербовать никого не надо, искать генералов– предателей не надо, все можно и так узнать. Через лейтенанта. Но какого лейтенанта! Вроде бы и незаметен, а в действительности – величина, ни дать ни взять…

– Странно.

– Что странно?

– Если вам верить, все было спланировано и разыграно как по нотам, но почему тогда Ягер погиб во время проведения учений? И погиб не от чего– нибудь, а от моего осколочного снаряда?

– Ну, это просто. Во– первых, мы не знаем, точно ли он погиб, возможно, это тоже выдумка абвера. А во– вторых, никто не застрахован от случайностей даже при выполнении стопроцентно верного дела. Вы немного не рассчитали, он не принял мер предосторожности – а в итоге все опять– таки на руку командованию вермахта, так как создает видимость реального побега!

– Вам бы книжки писать, – усмехнулся Ивушкин.

– А я и пишу, – насупился следователь. – Про то, как советский народ борется с немецко– фашистским захватчиком и его прихвостнями, оборотнями. Среди которых вы и такие, как вы…

– Вы снова пускаетесь в предположения, которые…

– …да, да, я знаю, к делу не пришьешь. Но вот признание пришить можно. Согласно доктрине советского уголовного процесса, именно признание является царицей доказательств!

– Вы так убеждены в том, что я признаюсь в том, чего не совершал?

– Думаю, да. У нас для вас есть козырь, который вам крыть будет нечем.

– Какой же?

– Всему свое время. Пока подумайте и примите решение добровольно – попались, имейте мужество сознаться. Ведь, когда этот козырь будет на столе, ставка будет уже совсем другой, и положение ваше будет менее выгодным, чем сейчас.

– Угрожаете?

– Предупреждаю и предлагаю пораскинуть мозгами. Недолго. До завтра. И подумать о том, что больше половины от таких перебежчиков, как правило, отказывающиеся сотрудничать со следствием жизнь заканчивают пулей в лоб. Тот, кто поумнее, выбирает жизнь – в самом суровом лагере лучше, чем на том свете. Хотя… утверждение спорное. Оттуда ведь пока никто не возвращался.

Хохоча и радуясь собственному остроумию, следователь покинул кабинет и велел вернуть Николая в камеру.

В этот же день, здание НКГБ на Лубянке

Супругу и боевого товарища Николая – Анну Ярцеву – арестовали днем позже. Ей вменялось то же самое, но местным органам наркомат запретил информировать арестованную – они там, на месте, не верили в обоснованность обвинений и питали к этой, во всех смыслах героической, девушке возвышенные чувства. Могли дать слабину и отпустить. Потому им вообще запретили с ней о чем– нибудь разговаривать. Все должны были объяснить в Москве.

Участь объяснять выпала помощнику Шейнина, следователю Никитину – сам Лев Романович был занят «главарем», и потому не имел на нее времени. Решено было допросить ее в тот же день, что и Николая.

– Я хочу знать, за что меня арестовали?! – переступив порог кабинета, начала с нападения Аня. Она все еще верила в то, что произошло какое– то досадное недоразумение, и все еще станет на свои места – героиню войны не могут просто так взять и бросить за решетку.

– Ишь ты, какая быстрая, – усмехнулся следователь в майорской форме, затягиваясь папиросой. – Погоди, всему свое время. Только вот дурочку валять передо мной не надо – думаешь, поди, просто так тебя в Москву, в центральный аппарат НКГБ притащили?!

– Ошибки со всеми случаются, а только героиню войны вы не имеете права…

– Ой– ой– ой! Гляньте на нее! Героиня, фу, ты– ну, ты! В чем же твое геройство проявилось? В том, что через линию фронта не побоялась перейти под немецким крылышком, чтобы потом здесь же, на родине палки в колеса вставлять?! Диверсии организовывать?! Шпионить?!

– О чем вы говорите… Я два года в немецком плену пробыла, едва там не погибла, а вы…

– Ты не юли. Правду лучше сразу. Так хоть надежда есть на то, что к стенке не поставят. А в противном случае я ни за что ручаться не могу…

Аня все еще пребывала в недоумении, когда дверь отворилась, и на пороге появился высокий, статный человек со строгим выражением лица и в форме генерал– полковника. Следователь вскочил из– за стола и вытянулся во фрунт.

– Здравия желаю, товарищ нарком! – отчеканил он.

Ничего не отвечая, гость прошел вглубь кабинета и остановился у окна. Проходя мимо Ани, он смерил ее презрительным и в то же время глубокомысленным взглядом.

– Вы… нарком? – робко спросила Аня. – Вы товарищ Абакумов?

– Я нарком, – бросил он.

– Тогда… я должна сделать заявление…

– Я за этим сюда и пришел.

– Понимаете, товарищ нарком, – лепетала она. – Здесь творится беззаконие. Мы с товарищами совершили побег из немецкого плена. Прорвались к своим через освобожденную Чехословакию. А меня здесь обвиняют в предательстве, в измене! В том, чего я никогда не совершала и о чем даже помыслить не могла. Как же это так, товарищ нарком?!

– Ну раз обвиняют, значит, есть основания. Не думали об этом?

– О чем? – ошарашенно спросила она.

– Ну вот, например, о том, когда вы бежали из плена?

– Я же сказала, летом 44– го…

– А попали в плен когда?

– В 42– ом.

– Так. Что два года делали? Что мешало в течение этих двух лет бежать, учитывая, что в плен вы попали и долго находились на территории СССР?

– Но тогда территория была захвачена немцами… Я была без сознания длительное время, а потом меня угнали в рейх…

– Допустим. Кем вы работали в концлагере в Тюрингии?

– Я была остарбайтером. Переводчиком. Ну еще мелкие хозяйственные работы выполняла.

– Так. Тяжелых работ не выполняли?

– Нет, у меня здоровье слабое. Немцы всех проверяли при поступлении, врачебными комиссиями осматривали. Их интересовали здоровые люди, на них можно было ставить опыты. А такие как я… Да и переводчиков на русский у них не было, а русских пленных в лагере было полно.

– Может, вас там изнасиловали? Может, вы, как и многие советские женщины с некогда оккупированных территорий, ребенка ждете от немецкого солдата?

– Ой, Господи, – горько улыбнулась Аня. – Да разве я им нужна была? У них целые бордели для солдат были устроены, так что…

– Ну это вы со своей колокольни так рассуждаете. А теперь войдите в наше положение. Два года в плену без единой царапины находится женщина. Немцы к ней не пристают, не насилуют, тяжелых работ не поручают, она работает на правах капо, сотрудничая с аднаркомацией концлагеря. И вдруг ее сравнительно спокойно, вместе с тремя ее товарищами, немцы пропускают через линию фронта. Как прикажете нам реагировать?