– В их отношениях с юными леди нет издевательств вроде щипков или дергания за волосы, – продолжала мать, лишая Маркуса надежды оправдаться. – А поскольку ты не умеешь себя вести в приличном обществе, сейчас ты попросишь прощения у Анны и мадам Портер, после чего отправишься в сарай и будешь дожидаться меня там. Когда мы вернемся домой, отец узнает, как ты вел себя в гостях.

То, что отец рассердится, Маркус и сам знал.

– Прошу прощения, мэм, – сказал он, слегка поклонившись мадам Портер и стискивая за спиной кулаки. – Анна, прошу меня извинить.

– Что ж, прекрасное извинение, – одобрительно кивнула мадам Портер.

Маркус помчался в сарай, не дожидаясь ответа Анны. Он старательно гнал страх перед тем, что ожидало его дома, и кусал губы, чтобы не заплакать от прилюдных материнских нравоучений.

– С тобой все в порядке, мастер Маркус? – спросил Зеб Пруитт.

Он стоял в одном из загонов, опираясь на вилы. Рядом с ним находился долговязый, широкоплечий Джошуа Бостон.

– Может, дома что произошло? – спросил Джошуа, выплевывая длинную, тонкую струйку коричневой жидкости.

Если Зеб был в своей обычной замызганной блузе, Джошуа явился сюда в шерстяной куртке с блестящими пуговицами.

Маркус икнул и покачал головой.

– М-да. Сдается мне, мисс Анна опять затеяла проказу, а ты отдуваешься, – сказал Зеб.

– Она назвала моего па пьяницей, – признался Маркус. – Это вранье. Он каждое воскресенье ходит в церковь. Бог отвечает на твои молитвы. Так говорит па. А теперь я должен рассказать па про историю с Анной. Он опять на меня рассердится.

Зеб и Джошуа многозначительно переглянулись. Потом Зеб вонзил вилы в копну сена и присел на корточки, чтобы быть вровень с Маркусом.

– Если человек ненастным вечером заглянет в таверну Смита, чтобы обсушиться у огня, это не делает его пьяницей. А на что мистер Макнил рассердился в прошлый раз?

– Он уходил поздно вечером и вернулся только на следующий день. Я стоял на стуле на коленях и не успел слезть. Па сотни раз повторял мне, чтобы я так не делал. – Маркус вздрогнул, вспоминая недавний разговор с отцом. – Па тогда сказал: если я снова его ослушаюсь, он меня выпорет.

Джошуа что-то пробормотал себе под нос. Маркус не расслышал, зато Зеб расслышал и кивнул.

– Если па в мрачном настроении, старайся не попадаться ему на глаза, – посоветовал Зеб. – Спрячься в курятнике или под ивой у реки и жди, когда гроза пройдет.

– А как я узнаю, что можно возвращаться? – спросил Маркус, беспокоясь, что так ведь недолго и обед пропустить.

– Научишься, – ответил Зеб.

В тот вечер Маркус взял подушку и подложил ее под спину, устроившись на верхних ступеньках лестницы. Жгучая боль в заду и ногах сменилась тупой. Отец задал ему обещанную порку, отходив его не рукой, как бывало, а кожаным ремнем, взятым из сарая. Это чтобы урок запомнился.

Ма и па спорили на кухне. Причину спора Маркус не знал, но догадывался, что она связана с ним. В животе урчало от голода. Обед был скудным. Хлеб, который ма выпекала к обеду, подгорел.

– Знай свое место, Кэтрин! – рявкнул па.

Он стремительно вышел из кухни, попутно схватив с балясины шляпу. Фетр высох, но поля съежились, и шляпа утратила прежнюю треугольную форму.

Маркус открыл рот, готовый снова извиняться, только бы прекратить эти крики. Но ему было запрещено вклиниваться в разговор родителей, и он просто ждал, надеясь, что отец повернется, увидит его сидящим на лестнице и спросит, почему он торчит здесь, а не лежит в постели.

– Мое место – удерживать нашу семью от краха, – ответила мать. – Я едва собираю на стол. Как нам жить дальше, если ты пропиваешь все деньги, что у нас остались?

Отец стремительно повернулся. Правая рука взметнулась вверх. Кэтрин вжалась в стену, прикрыв лицо.

– Не зли меня, не то и тебе достанется по полной, – тихо сказал Обадия и ушел не обернувшись.

14 мая

В отличие от первого дня, второй день в качестве вампира не принес Фиби восторженных, похожих на сон ощущений. Пока тело училось находиться в покое, разум не мог и не желал успокаиваться. Воспоминания, сцены ее студенческих лет, когда она изучала историю искусства, слова любимых песен – все это и множество другого неслось через ее мозг, сливаясь в подобие будоражащего фильма, где она одновременно играла главную роль и была зрительным залом. С тех пор как она стала вампиром, ее воспоминания сбились в причудливый комок, приобретя необычную остроту.

Мой первый велосипед был темно-синего цвета, с белыми полосами на колесных щитках.

Где-то он теперь? Фиби задумалась. Кажется, в последний раз она ездила на нем, когда они жили в Хэмпстеде.

В Хэмпстеде был паб. Идеальное место, чтобы зайти на ланч во время воскресных прогулок.

Больше у нее никогда не будет воскресных ланчей. Свыкнувшись с этой мыслью, Фиби задалась вопросом: а что теперь она станет делать по воскресеньям? Как принимать и развлекать друзей? В церковь ни она, ни Маркус не ходили. Когда они поженятся, им придется создать иные воскресные ритуалы, которые не сосредоточены вокруг обильного угощения.

В девонской церкви, где венчалась ее лучшая подруга, был удивительный витраж, составленный из голубых и розовых фрагментов. Всю службу Фиби любовалась его затейливыми узорами и восхищалась красотой.

Сколько лет этому витражу? Фиби не была экспертом по витражам, но что-то подсказывало ей про Викторианскую эпоху. Не такой уж и старинный.

А вот стеклянный кувшин с селадоновой глазурью, который стоит на первом этаже, гораздо древнее.

Наверное, римский, примерно третий век? В таком случае он имеет бешеную ценность. Зря Фрейя держит его там, где этот шедевр легко могут разбить.

Целое лето Фиби провела в Риме на раскопках, изучая разноцветные кубики древней мозаики. Лето выдалось жарким и сухим. У нее сгорели все волоски в ноздрях, и потому каждый вдох обжигал легкие.

Интересно, изменился ли ее нос? Фиби встала и посмотрелась в помутневшее от времени зеркало. В нем отражалась комната за ее спиной: элегатные очертания кровати эпохи Второй империи, балдахин, свисавший с потолка и делавший кровать уютным уголком. Там же отражался изящный гардероб и глубокое кресло, где можно устроиться с ногами и читать.

На покрывале опять появилась складка.

Фиби нахмурилась. Она помнила, как тщательно разглаживала эту складку.

Раньше чем в ее голову залетела новая мысль, Фиби уже стояла на коленях на кровати, а ее пальцы снова и снова давили на ткань покрывала. Она ощущала каждое волокно на простынях. Какая грубятина!

– Теперь понятно, почему я не могу спать. Попробуй усни на такой мешковине.

Фиби впилась в простыни, чтобы содрать их и заменить на более мягкие, которые не будут царапать ей кожу и мешать спать.

Но простыни превратились в груду лоскутов. Ногти Фиби по остроте не уступали орлиным когтям.

– Как вижу, мы добрались до жуткого второго дня. – Войдя в комнату, Фрейя скользнула холодными голубыми глазами по растерзанному постельному белью.

Фиби предупреждали насчет ее второго дня, во многом повторяющего беды и несчастья второго года человеческой жизни. Но она не вняла предупреждениям, поскольку не была и теперь уже не будет матерью. Свой второй год она, естественно, не помнила, и никто из ее друзей пока не обзавелся детьми.

– Гнездо решила свить? – спросила Франсуаза, оглядывая учиненный Фиби беспорядок.

Если раньше Фиби восхищалась сверхъестественной вездесущностью Франсуазы, нынче это начало ее раздражать.

– Простыни царапали мне кожу. Я из-за них спать не могу, – ответила Фиби, не в силах скрыть раздражение.

– Фиби, дорогуша, мы ведь уже говорили об этом. – Голос Фрейи звучал рассудительно, с сочувствием; настоящий бальзам для обнаженных нервов Фиби. – Пройдет не один месяц, прежде чем ты сумеешь вздремнуть. А глубокий сон вернется только через годы.