Оуэн опубликовал свои открытия в области химеризма эритроцитов в журнале Science в 1945 году. В версии, которой он придерживался, Оуэн говорил о концепте иммунологической толерантности и его отношении к трансплантации органов. К сожалению, критики обозвали это научной фантастикой и забраковали статью.

Снова в Англии, 1949 год

Прочитав статью Оуэна, Медавар и Биллингем вдруг поняли, что произошло. Разнояйцевые телята-близнецы не отторгали кожные трансплантаты друг друга потому, что были химерными: обменивались клетками во время нахождения в матке, что, возможно, относилось не только к эритроцитам, но и к другим клеткам иммунной системы. Исследователи быстро опубликовали статью о своем открытии и приступили к новой серии экспериментов. Вводя донорские клетки в эмбрионы мышей-реципиентов, ученые добились того, что мыши стали толерантны к кожным трансплантатам от неродственных животных. Иными словами, они нашли способ преодолеть барьер в виде отторжения трансплантатов и назвали его «приобретенная иммунологическая толерантность». Медавар и Биллингем опубликовали свои открытия в журнале Nature в 1953 году вместе с аспирантом Лесли Брентом. Медавар сказал:

«Истинная значимость открытия иммунологической толерантности состоит в том, что проблема пересадки тканей от одного человека к другому решаема, хотя экспериментальные методы, примененные в лаборатории, не подходят людям. Перед нами впервые открылась возможность разрушить естественный барьер, запрещающий трансплантацию генетически инородных тканей: некоторые считали, что преодолеть его в принципе невозможно… Таким образом, основное значение открытия толерантности не столько практическое, сколько моральное. Оно послужило вдохновением для многих биологов и хирургов, которые работали над возможностью пересаживать, например, почки от человека к человеку».

И впервые при пересадке тканей от одного живого существа к другому трансплантат прижился.

Разумеется, я ничего не знал о Медаваре, пока разъезжал ночами по Нью-Йорку, чтобы снимать кожу с трупов. Однако когда мне представился шанс поработать с командами по извлечению органов (и я увидел, как органы вывозят на тележке в отдельных холодильниках, чтобы отправить их на самолете туда, где они наполнятся теплой кровью нового владельца и оживут как ни в чем не бывало), я задумался над тем, кому вообще пришло в голову сделать это. Я и не догадывался, что все началось с британского зоолога, пересаживавшего кожу от мыши к мыши.

То влияние, которое открытие Питера Медавара оказало на небольшое число хирургов и исследователей, работавших в этой сфере, невозможно переоценить. Первые три детали мозаики сложились:

• Каррель предоставил техническое доказательство того, что орган можно пересадить от одного животного к другому и заставить его работать;

• Колф разработал метод, помогающий поддерживать жизнь больных с почечной недостаточностью, а также предложил реалистичные стратегии пересадки органов людям;

• Медавар нашел иммунологическое доказательство того, что «биологическую силу», ведущую к отторжению пересаженных органов, можно преодолеть. Своим мастерством, честностью и оптимизмом Медавар подарил надежду тем, кто последовал за ним. Клиническая трансплантация могла стать реальностью, и эта идея вдохновила целое поколение исследователей.

Мой путь от той операционной на Лонг-Айленде, где я впервые собирал кожу, до операционной в Мэдисоне, где я делал свою первую пересадку почки, отнюдь не был прямым. Мне пришлось ждать более 13 лет, сменить четыре города и отработать множество ночных смен, во время которых я лечил пациентов и помогал начинающим хирургам. За то время меня посещали мысли стать сердечно-сосудистым хирургом, хирургом-лапароскопистом и барменом (им мне до сих пор иногда хочется стать), но то волнение, которое наполнило меня при виде пересаженной почки, производящей мочу, никогда меня не покидало.

В начале своего обучения я все еще гадал, смогу ли стать человеком, руками которого осуществляется чудо трансплантации. Тем не менее по ходу подготовки я постепенно осознавал, что готов. Я присутствовал на сотне пересадок почек, осуществлял весь ход операции (по крайней мере, у себя в голове), проводил с пациентами дни и ночи и знал, что делать. Но, разумеется, рядом со мной всегда присутствовал наставник, который нес на себе всю ответственность и которого я мысленно винил в любых неудачах.

Все изменилось в тот день, когда я стал самостоятельным хирургом. Внезапно практически каждое решение стало казаться мне слишком сложным. Впервые в жизни никто не контролировал ход моих мыслей и не ставил свою подпись под назначенным мной лечением. Я мог отвезти пациента в операционную, разрезать его, что-нибудь вытащить, и никто не спрашивал у меня, уверен ли я в своем решении, каковы мои мотивы и рассматриваю ли я другие варианты. Это пугало!

Первую пересадку почки я провел между женой, живым донором, и ее мужем, реципиентом. Это была его вторая трансплантация. Я встретился с парой за несколько дней до операции. Жена была медсестрой, что лишь усиливало мое волнение: мне казалось, что она чувствует мой страх и неопытность. Ее муж был довольно крупным мужчиной, и я подумал, что операция пройдет непросто (всегда тяжелее оперировать пациентов с большим лишним весом. Сосуды располагаются глубже и окружены жиром, из-за чего оперировать приходится на большой глубине. Меня всегда поражало, что люди, не связанные с хирургией, считают, что все операции проходят одинаково и предсказуемо). Я рассказывал им об операции, рисках и восстановлении, как вдруг жена перебила меня и спросила: «Сколько таких операций вы провели самостоятельно?»

Судя по всему, меня выдал дрожащий голос. Я не знал, как правильно отреагировать, и в итоге ответил: «Это моя первая операция в качестве штатного хирурга, но во время обучения я провел около двухсот подобных и чувствую себя весьма уверенно».

Я надеялся, что они потребуют другого хирурга. Но они помолчали минуту, а затем мужчина сказал: «Думаю, Бог хочет, чтобы вы оперировали меня».

Мне хотелось ответить: «Нет, поверьте, Бог не хочет, чтобы я вас оперировал».

К счастью, жена реципиента возразила: «Я думаю, что нам следует обратиться к другому врачу. Ничего личного».

Однако муж ответил: «Нет. Я хочу, чтобы операцию сделал он».

«Хорошо, прекрасно, – сказал я, заикаясь. – Я о вас позабочусь».

«Черт, почему все это так сложно?» – спросил я позднее у своего коллеги, пока мы сшивали вену. Я сделал надрез с левого бока пациента и обнажил подвздошную артерию и вену. Вена была так глубоко, живот таким толстым, а пространство таким маленьким, что я почти ничего не видел. Возможно, мне следовало сделать больший разрез и иначе работать с ретракторами, но в тот момент мне не хотелось поворачивать назад. Я взмок, руки тряслись, и я даже попросил выключить музыку в операционной. Где же был Бог?

Как только я закончил с веной, что потребовало в два раза больше времени, чем я рассчитывал, я переключился на артерию, и мне удалось ее вшить. Теперь настал момент истины.

«Реперфузия! – сказал я анестезиологу. – Вдохните жизнь в мое творение!» Я снял один зажим с вены и два с артерии и уставился на бледную вялую почку, ожидая, что она станет розовой и крепкой.