— Это не то слово.

— Действительно, оно не относится к психиатрии, — я рассмеялся.

— Полагаешь, что твой уровень сдвинутости шокирует обыкновенных людей?

Слабая улыбка появляется на её губах, когда мой взгляд встречается с её, и немедля ни секунды, я выкладываю всё как на духу.

— Я убил человека в первый раз, когда мне было шестнадцать, и знаешь, мне понравилось. Я мечтал об этом снова и снова, потому что хотел сделать это ещё раз.

Улыбка испаряется, и её мягкие губы приоткрываются. «Господи, я не могу ничего поделать с тем, что представляю, как скользну своим членом между её губ, оберну её длинные волосы вокруг своего запястья в то время, когда она будет стоять на коленях, послушно принимая мой член». Стыд затопляет меня.

— Шокирована? — спрашиваю я, слегка прищуривая глаза.

— Мне не следовало бы… — она потупляет взгляд, пялясь на свои колени и затем начинает теребить руки. «Так мило. Так, мать его, чертовски невинно, и это то, чего я так отчаянно желаю».

— Я убиваю только плохих людей, запомни это. Я хочу убить только самых отвратительных людей.

Она кивает, но не поднимает на меня взгляд.

— У нас у всех есть свои секреты, не так ли?

— Полагаю, что так.

— Так… — я присаживаюсь и подвигаюсь к краю кровати, сжимая ладони вместе, и подаюсь всем телом вперёд. — Ты знаешь мой секрет, так расскажи мне свой, Ава.

Я наблюдаю за тем, как она судорожно сглатывает. Она пожимает плечами.

— Я хочу знать о тебе всё, — я поднимаюсь на ноги и пересекаю комнату, присаживаюсь на колени перед ней. Меня переполняет отчаянная нужда прикоснуться к ней, что я и делаю. Я нежно провожу кончиками пальцев по её теплой щеке, скользя ими ниже по её челюсти. Моё сердце начинает биться сильнее, когда мои пальцы прокладывают себе путь по её горлу и ключице. Захватывая двумя пальцами её подбородок, я откидываю её голову назад и принуждаю девушку посмотреть на меня. — Скажи мне что-нибудь о себе, чего никто не знает, — я удерживаю её взгляд. Я ощущаю что-то знакомое в её взгляде, и на мгновение я чувствую себя так, словно я утратил связь с реальностью. — Ты сказала, каждый двинут по-своему, что значит, ты считаешь себя тоже извращенной, ненормальной, и я хочу знать почему, что за этим скрывается.

— Внутри меня таиться тьма, которая не отпускает меня, — шепчет Ава. — И это пугает меня.

— Тьма? — я придвигаюсь ближе к ней, мои пальцы всё ещё удерживают её подбородок. Мои губы находятся на расстоянии считанных миллиметров от неё, и я вынужден на краткий миг прикрыть глаза, потому что искушение слишком велико. Её дыхание становится более прерывистым, и чтобы не приникнуть своими губами к её, мне приходиться провести большим пальцем по её пухлой нижней губе, отчаянно сопротивляясь стону, который буквально рвётся из моего горла от того, насколько идеально она ощущается. — Почему ты так боишься тьмы, моя дорогая? Известно ли тебе, что только в этом мрачном месте мы можем предаться мечтаниям?

— А также там нас настигают кошмары, — произносит она, когда слеза соскальзывает с её ресниц, а её губы начинают дрожать.

Я отодвигаюсь от неё, пребывая в растерянности. Я заинтригован, потому что образ может таить в себе множество секретов. Снаружи она выглядит до невозможного невинно, поэтому я полагал, что у этого ангела нет изъянов, но вероятно она была сломлена изнутри, полностью разрушившись внутренне в прошлом. И меня пугает понимание, что меня влечёт к ней, меня уже давно влечёт к ней. Она запятнана, и причина случившегося мне неизвестна, но только люди, которые по-настоящему извращены, могут понимать, что значит настоящая тьма, и я отчаянно хочу узнать, что же отбросило тень на её идеальную душу. Страх накрывает меня, как медленная дымка, что образуется постепенно над озером. Единственное, во что я верю в этом мире, что необходима вторая запятнанная тьмой душа, чтобы понять сломленного человека, и теперь мне становится понятно, что я иду по тонкому льду. Два сломленных человека вместе могут привести только к одному — или же произойдет что-то невероятное и разбитые кусочки наших личностей соединятся воедино, исцеляя себя, или же мы уничтожим друг друга ещё сильнее, пока от нас не останется совершенно ничего.

А когда что-то сломленное разбивается, ничего на свете не может сравниться с набирающей обороты катастрофой.

Глава 17

Ава

Я устала от чтения. Я устала от хождения туда-сюда. И всё, что меня окружает, это эти долбаные четыре стены и чёртова дверь. Которая, мать вашу, заперта на замок. Поэтому, я просто сижу, ничего не делая.

Раздается щелчок замка, и как собака Павлова я практически истекаю слюной. Я обнаружила, что это меня воодушевляет — слышать звук открывающегося замка, потому как я знаю, что через считанные секунды порог переступит Макс. И он так и делает, не заставляя себя ждать. Он в обтягивающей мышцы серой футболке и джинсах, с легкой щетиной, что покрывает его челюсть. И я практически таю — я не должна, но весь его вид, стоящего у моего матраса, смотрящего на меня таким напряженным тёмным взглядом, делает своё дело.

Он улыбается, и я чувствую, как мои щеки краснеют. Я как тринадцатилетняя девчонка, влюбленная в своего преподавателя, я ненавижу чувствовать себя таким образом.

— Кое-что принёс для тебя сегодня, — говорит он, протягивая мне кожаный ежедневник. Я беру ежедневник из его рук. Это тёмно-серый Молескин, поэтому я прекрасно понимаю, что он обошелся ему не дешево (прим. Молескин - торговая марка итальянской компании Modo & Modo, производящей канцелярские товары, преимущественно записные книжки). — Я подумал, если тебе нравится читать, то вероятнее всего понравится и писать. Поэтому вот.

И я таю вновь.

Он присаживается на край матраса, его ладонь ложится на мою ногу.

— Нравится? — спрашивает он

— Нравится что? — я провожу ладонью по коже, воодушевленная чувством чего-то совершенно нового.

— Тебе нравится писать?

— Я говорила серьезно, когда сказала, что постоянно писала стихи…

Он ложится на матрас, его пальцы легко скользят по моей голени.

— На самом деле? И какие именно?

— Готические. Ну, ты знаешь, нечто тёмное.

— Хм, понимаю. Это связано с комментарием про тьму внутри тебя и тем остальным, что ты говорила, — он издаёт крошечный смешок. — Сколько тебе было, когда ты начала писать?

— Пишу с пятого класса.

— Ты была юной.

— Ну да, — я сглатываю. — Иногда просто нужен способ, который поможет выплеснуть всё, что накопилось внутри, понимаешь?

— Понимаю. Ох, ещё как понимаю, Ава.

И воцаряется тишина. Напряженная тишина, которая говорит нам, что у нас больше общего, чем мы готовы признать. И если говорить начистоту, то я знаю это абсолютно точно, потому что просто так вы не станете испытывать влечение к случайному незнакомцу, если вы не разделяете что-то глубокое, извращённое и уродливое. Тьма похожа на маяк, безмолвный, бесцветный маяк, который притягивает схожих людей.

— А ты пишешь? — задаю я вопрос.

Одна из его бровей изгибается, и уголок его губ приподнимается вверх.

— Конечно. Как часть терапии.

— Точно.

— Тогда мы понимаем друг друга? — он смеется и кладет ладонь на мою ногу, прежде чем встать, и затем направляется к двери. — Может я смог бы организовать для тебя другую комнату, если ты хочешь. Настоящую комнату, с кроватью и шкафом.

И всё, что я могу ответить на его слова это: «Спасибо тебе», потому что я застряла тут. Навсегда. Потому что я боюсь, что больше не в силах сопротивляться или же бороться.

Замок издаёт щелчок, и я открываю ежедневник на первой странице. Лист совершенно чистый. Нет никакой нумерации страницы. Я просто пялюсь на лист, и знаете, что забавно, что впервые с того момента, как я нахожусь здесь, я ощущаю неограниченную свободу. Я могу писать всё, что мне заблагорассудиться. Я могу свободно затеряться в мире своих фантазий. Теперь я могу не лишиться рассудка, потому что смогу убегать от реальности таким способом. Возможно, именно это чувствовал Сервантес, когда был в заточении, возможно, похожие мысли натолкнули его на написание первых строк о Дон Кихоте (прим. Мигель де Сервантес — Всемирно известный испанский писатель. Известен как автор одного из величайших произведений мировой литературы — романа «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанский». Сервантес 5 лет провёл в алжирском плену, четырежды пытался бежать и лишь чудом не был казнён. В плену часто подвергался различным мучениям). Взяв ручку в руки, я даже не думаю. Я просто отпускаю себя и пишу.