Картошка упала на колени, но Хэл не двинулась. Просто сидела, снова и снова перечитывая письмо, снова и снова возвращаясь к списку необходимых документов, удостоверяющих личность, как будто он мог что-то объяснить.

Значительность состояния… наследники по завещанию… В животе у Хэл заурчало, она подобрала картошину и съела ее, почти не заметив этого, пытаясь найти какой-то смысл в словах, что были написаны на лежавшем перед ней листе бумаги.

Поскольку смысла в них не было. Ни малейшего. Дедушка и бабушка Хэл умерли более двадцати лет назад.

Она не знала, как долго просидела над письмом, переводя взгляд со сложенного листа белой бумаги на страницу поисковика в телефоне. Но когда подняла голову, часы, вмонтированные в микроволновку, показывали без пяти двенадцать, и она потянулась, с резким беспокойством осознав, что газ был включен все это время. Хэл встала и выключила обогреватель, прислушиваясь к щелчкам внутри остывающего прибора, и мысленно прибавила еще пятьдесят пенсов к уже лежавшему рядом счету за газ. И тут взгляд ее упал на фотографию на каминной полке.

Фотография стояла там лет десять по меньшей мере, но теперь, взяв в руки, она посмотрела на нее словно другими глазами. На снимке были изображены девочка лет девяти-десяти и женщина на брайтонском пляже. Держась за руки, они смеялись, подняв головы навстречу порывистому ветру, одинаково забавно взметнувшему их длинные темные волосы. Фотография дышала такой свободой, такой близостью двух людей, что сердце у Хэл стиснуло от боли, к которой она почти привыкла за последние три года.

Девочка – это сама Хэл. И все-таки другая Хэл, не девочка с фотографии стояла сейчас перед камином с коротко, под мальчика, подстриженными волосами, пирсингом в ушах и татуировкой на спине, чуть выглядывающей из-под выреза поношенной футболки.

Девочке на фотографии не нужно было делать пометки для памяти на коже – все, что она хотела помнить, находилось совсем рядом. Та девочка не носила черное – у нее не имелось причин для траура. Возвращаясь домой, она не опускала голову, не поднимала воротник, поскольку ей не от кого было прятаться. Ее окружало тепло, сытость, а прежде всего – любовь.

Еда совсем остыла, Хэл завернула ее в бумагу и затолкала в мусорное ведро, что стояло в углу комнаты. Во рту пересохло от соли, горло болело, и вдруг показалась уютной мысль о кружке горячего чая перед сном. Она сделает чай, оставшимся кипятком наполнит грелку, тогда простыни будут не такими холодными, и это поможет заснуть.

Чайник зашумел, и Хэл пошарила в шкафчике, висевшем над раковиной, в поисках коробки с чайными пакетиками. Но рука наткнулась на другое – словно она действительно искала другое. Не на легкую картонную коробку, а на стеклянную бутылку, наполовину пустую. Хэл не нужно было снимать ее, чтобы понять, что это такое, но тем не менее она достала бутылку и прикинула вес на руке – за стеклом заплескалась маслянистая жидкость. Водка. Она теперь редко пила, ей не нравилась женщина, которой она стала, – со стаканом в руке; но потом ее взгляд упал на письма, что лежали на кофейном столике, и она быстрым движением открутила крышку и щедро плеснула водки в чашку, предназначавшуюся для чая.

Когда закипел чайник, она поднесла чашку ко рту, вдохнув едкий, слегка бензиновый запах, глядя, как в тусклом свете, падающем от уличного фонаря, колышется натянутая поверхность жидкости. На мгновение вдруг возникло предстоящее ощущение – огненное жжение, а потом легкий гул в ушах. Но затем что-то ее остановило, и, вылив водку в раковину, она сполоснула чашку и заварила в ней чай.

Идя с чашкой в спальню, Хэл с некоторым беспокойством поняла, что забыла про грелку. Ладно, не важно. Она слишком устала, чтобы еще возиться, а чай горячий, такой замечательный. Хэл не раздеваясь свернулась в постели, отхлебнула чаю и уставилась в яркий экран телефона.

На нем была найденная в «Гугл-картинках» раскрашенная открытка, наверно, 1930-х годов, с изображением сельской усадьбы. Длинный фасад светлого дома с георгианскими окнами увит плющом. На шиферной крыше больше десятка каминных труб, все разные. Сзади дом продолжался пристройкой – вроде бы из красного кирпича и в другом стиле. Перед домом раскинулся пологий газон. Поперек открытки тянулась надпись: Перед поездкой в Пензанс мы чудно пили чай в имении Трепассен.

Значит, это и есть имение Трепассен. То самое. Не скромный коттеджик, не часть викторианского таунхауса с претенциозным названием, а настоящая загородная усадьба.

Да с долей, пусть и небольшой, такого наследства можно не только оплатить все счета, можно куда больше. Можно вернуть уверенность, которую Хэл потеряла после смерти мамы. Даже пятьсот фунтов дадут ей передышку, в которой она так нуждалась уже много месяцев.

Часы в верхней части экрана показывали половину первого, Хэл понимала, что надо спать, но не закрывала телефон. Наоборот, она села в кровати – от пара, поднимающегося от чашки с чаем, запотели очки – и продолжила поиск в Интернете, гуляя по страницам и чувствуя странную мешанину возникающих эмоций, согревающих ее больше, чем чай.

Тревогу? Да. А еще страх, и в немалой степени. Но больше всего то, на что она не осмеливалась много лет. Надежду.

На следующее утро Хэл проснулась поздно. Солнце уже взошло и косыми лучами пробивалось сквозь занавески в спальне, а она лежала неподвижно, чувствуя смешанное со страхом возбуждение и пытаясь сообразить, чем оно вызвано.

Вспомнив, она съежилась, как будто ей пару раз крепко саданули по почкам.

Страх – это стопка счетов на кофейном столике, а еще хуже счетов – два напечатанных письма, отправленных не по почте… А вот возбуждение…

Ночью Хэл пыталась убедить себя, что все это ерунда. Тот факт, что Эстер Вестуэй жила в Трепассене, еще не означал, что она в самом деле владела этим огромным имением с открытки. В наши дни ни у кого не бывает таких больших домов. То, что она там умерла, еще не значит, что имение было ее собственностью. Скорее всего, сейчас там дом престарелых.

А экономка? – шептал голос в глубине сознания. А эти слова – «позаботится о комнате»? Ведь так бы не писали о доме престарелых, правда?

– Не важно, – сказала Хэл вслух, испугавшись звука собственного голоса в безмолвной квартире.

Она встала, оправила помятую одежду и нацепила очки. Прилаживая их на нос, строго посмотрела в зеркало.

Не важно, владела ли Эстер Вестуэй комнатой, или флигелем, или коттеджем на территории Трепассена, или всем этим чертовым имением. Несомненно, произошла ошибка. Она не бабушка Хэл. Деньги принадлежат кому-то другому, вот и вся история. Завтра она напишет письмо мистеру Тресвику и все объяснит.

А сегодня… Хэл посмотрела на часы и покачала головой. Сегодня у нее едва осталось время принять душ. Часы показывали двадцать минут двенадцатого, и она почти уже опоздала на работу.

Хэл стояла под душем, горячая вода молотила по черепной коробке, выбивая оттуда все мысли, когда, заглушая шум воды, опять послышался шепот: А если это правда? Ведь ты получила письмо? У них есть твой адрес, они знают, как тебя зовут.

Нет, если начистоту, это все-таки ерунда. Единственный дедушка и единственная бабушка Хэл умерли много лет назад, до ее рождения. И бабушку звали не Эстер, ее звали… Мэрион?

Может быть, Мэрион – второе имя? Так ведь бывает? Одно имя на каждый день, а другое для документов. А что, если?..

Заткнись, сказала себе Хэл. Немедленно заткнись. Ты знаешь, что это ерунда. И просто уговариваешь себя, потому что хочешь, чтобы это было правдой.

И все-таки голос присмирел, и Хэл, скорее для того, чтобы он не вернулся, закрыла воду, закуталась в полотенце и прошла в спальню. Под кроватью стоял тяжелый деревянный ящик. Она его вытащила, поморщившись от скрежета колесиков по деревянному полу и понадеявшись, что соседи снизу не балуют себя долгим валянием в постели по утрам.