– Да расслабься ты, Серый, язва – это не смертельно. Отец – опытный хирург, все будет хорошо.

– Да брось ты, Антон. Ты сам-то веришь тому, что говоришь? Три года жратвы всухомятку, ежедневных пьянок по случаю удачного задержания, быстрого раскрытия, очередного звания или взыскания. А сколько нашептала погода?.. Хорошая – повод, плохая – грех не напиться.

– Да что ты, Серый, как баба, сопли распустил? Тебя послушать, так все менты не красные, а синие. Нет, мы – красные, а синька – это так, для колорита, для форсу ментовского, что ли. Ладно, побегу, мне еще с невидимыми и потусторонними силами встречаться. Ну, пока, выздоравливай.

Белка взрослела, бурела и матерела не по дням, а по часам. Детство и юность, проведенные в условиях экстрима, наложили тяжелый и уродливый отпечаток на ее характер.

Чем красивее и совершеннее год от года становилось ее тело, тем чернее и уродливее делалась ее ни в чем не повинная душа. Лишенная, как и все сироты, родительской заботы, защиты и тепла, она сполна узнала, что такое человеческая подлость, предательство и обман.

Самым жестоким и коварным извращенцем в детдоме был завхоз. С виду обходительный, добрый и интеллигентный, в сексе он был отъявленным садистом. Ему нравилось, когда девочкам было больно. Днем он ходил по детдому, исполняя свои непосредственные обязанности, и при этом щедро раздавал направо и налево сладости, которыми были набиты огромные карманы его халата. А ночью он засовывал в половые органы девочек всякие разные предметы. И еще он любил тушить окурки о маленькие чувствительные соски. Одна тринадцатилетняя девочка, беженка из Закавказья, которую он изнасиловал в первую же ночь по прибытии ее в детдом, через несколько часов выбросилась из окна и разбилась насмерть. Другая умерла то ли от потери крови, то ли от заражения, когда он порвал ей все внутренности, запихивая в анал ручку от вантуза.

И когда несколько девочек обратились к Белке за помощью, она, двенадцатилетняя, придумала, как извести садиста.

В очередное свое дежурство завхоз, как всегда, вызвал одну из девочек. Он был уже изрядно навеселе, и девочка дрожала от страха, как листочек на ураганном ветру. Белка успокоила подружку и пошла к завхозу вместе с ней, напросившись «посмотреть». То ли потому, что фавориткам не отказывают, то ли от предвкушения новых ощущений завхоз согласился. Пока он истязал ребенка, Белка незаметно прижгла себе окурком левый сосок, после чего закатила истерику, и ее насилу успокоила прибежавшая медсестра.

На следующий день, ублажая директора, Белка разрыдалась и рассказала, что пьяный завхоз, несмотря на сопротивление, овладел ею, а затем, не обращая внимания на ее слова, что она любит директора, заявил, что всех видел в гробу, что у него на каждого есть компромат и что сегодня он безнаказанно трахнет ее, а завтра, если захочет, и самого директора. В доказательство Белка предъявила своему «любимому» изуродованную грудь.

На другой день при загадочных обстоятельствах завхоз утонул в озере во время рыбалки. Грудь зажила, авторитет Белки вырос до неба. Мадам де Сталь ушла в монастырь, а маркиза де Помпадур возглавила комитет охраны нравственности и морали в самом пуританском городе на Земле – Париже…

Человеку, тем более эмоциональному, свойственно верить в приметы. Раньше, в те счастливые времена, когда в СССР не было секса, а детей либо приносили мудрые аисты, «надежные, как весь аэрофлот», либо находили в капусте любознательные мичуринцы, первой и самой главной приметой было большое скопление народа у какой-нибудь торговой точки. Видя эту радующую глаз картину, каждый человек понимал: если очередь, значит, что-то дают, значит, выбросили очередной дефицит. При этом «выбросили» – это совсем не на помойку, а «дают» – не значит что бесплатно.

Януарий Филиппович Голицын, профессор, доктор медицинских наук, руководил центральной городской больницей. Многие известные в городе люди были благодарны ему за спасенное здоровье, а некоторые и за жизнь. Будучи блестящим хирургом и успешным человеком, Януарий Филиппович наслаждался жизнью во всех возможных ее проявлениях. Он был заядлым коллекционером, любителем футбола и тонким знатоком и ценителем женской красоты. И только одна странность доставляла проблемы его родным и близким – он был суеверным. Если по пути на дачу дорогу ему перебегала черная кошка, он останавливался как вкопанный и был готов ждать до темноты, пока какое-нибудь транспортное средство самоотверженно пересечет роковую черту. Однажды, чтобы не заночевать в чистом поле, отдав детей на растерзание комарам, пришлось будить пьяного тракториста и платить ему за вечернее дефиле по проселочному подиуму. Будучи помеченным какой-нибудь страдающей диареей птичкой, он радовался, как ребенок, и весь день ходил обосранный, не давая стирать с себя этот верный признак скорого обогащения. Если накануне серьезной операции у него чесалась левая рука, он не сомневался, что операция закончится успешно, а если правая, то с такой же уверенностью мог утверждать, что денег за нее не заплатят.

В этот день по всем приметам все должно было быть хорошо. Он удачно прооперировал язву желудка приятелю своего сына, потом дождался звонка от коллекционера Милославского. Тот сказал, что готов обсудить детали предстоящей сделки. Суть ее состояла в том, что Милославский наконец согласился продать ему портсигар с монограммой, которая указывала, что ранее он принадлежал Григорию Ефимовичу Распутину, а подарен был государыней императрицей Александрой Федоровной. Терпкости этой истории добавлял тот факт, что вещица, «старинная» и «цены немалой», досталась Милославскому от потомков Феликса Юсупова, а он, как известно, видел Распутина последним. Получалось, что именно за этот портсигар была тщательно вымыта экстрактом ромашки красавица жена Феликса и именно из-за него, а не из-за идеи, погиб великий старец.

Подойдя к своей машине, профессор чуть было не расстроился, так как увидел, что его породистая немецкая овчарка класса «Мерседес-Бенц» заблокирована какой-то южнокорейской дворовой шавкой. Длинно и уныло матерился клаксон, медленно и печально тянулось время, и вдруг… Ох уж это счастливое вдруг! Она появилась так же неожиданно, как первая капля слепого дождя в яркий солнечный день. Внезапная, светлая, нереальная! У профессора засосало под ложечкой, вилочкой и всеми остальными предметами его уже много лет бывшего в употреблении чувствительного сервиза. Через минуту она извинилась. Через минуту и десять секунд была прощена, а через полчаса они уже обедали в одном из самых дорогих ресторанов города под названием «Бухара». Все получалось в этот день у Януария Филипповича. И даже на прощание Инга, так звали его внезапную любовь, позволила обнять себя, потрогать и длинно, как в юности на вылазке у костра, поцеловать. Момент истины, по просьбе той же Инги, был назначен на ближайшую среду. О счастье! Если это не ты, то и не надо тебя вовсе!

Владимир Наумович Милославский был известным в городе кинокритиком и искусствоведом. Но главной любовью его жизни было коллекционирование. Он собирал живопись и серебро. Говорят, что любить можно что-то одно. Владимир Наумович в своей страсти был бисексуален. Он с одинаковым упоением и восторгом мог часами бродить среди своих картин и перебирать серебряные портсигары и табакерки. А еще, будучи барином и душкой, он любил молодых певичек и всячески их патронировал. Поговаривали, будто с женой он развелся потому, что она была равнодушна к искусству. А еще болтали, что у него где-то есть тайный подвал, в котором хранятся бесценные раритеты и в который он всегда, подобно скупому рыцарю, спускается один. Но мало ли про нас говорят! Милославский разменял уже седьмой десяток. Жил он в спальном районе города, в огромном частном доме, построенном по специальному проекту великих архитекторов, братьев Кумарницких. Владимир Наумович был завсегдатаем всех городских культурных и околокультурных тусовок. В последние дни, когда кто-то с усердием, достойным лучшего применения, начал мочить коллекционеров, тусовки стали проходить значительно реже. Вот и сегодня вначале позвонили и предложили встретиться в Доме художника на какой-то выставке, а потом перезвонили и извинились, сославшись на перенос. Все были изрядно напуганы, и каждый коллекционер думал: кто же следующий?