– Чтобы вы могли рассаживаться в самых разных сочетаниях…

Попросил выбирать в меню что захочется:

– Цены сегодня не существуют! Обязательно рекомендую всем жаркое в горшочках. Напитки я уже заказал: увы, это лучшее, что тут имеется. Советское шампанское, вино «Лидия», коньяк «Плиска».

Он пригласил за свой столик Галю и Пятунина и повернул голову совсем не в ту сторону, где стоял его помощник:

– Виктор, а ты, будь добр, займи пока Алика и Люду.

Дэн не отказал себе в удовольствии подумать, что слепой не против посводничать. Однако нельзя было не отдать должное похвальной для несчастного галантной лёгкости обращения:

– Галочка, Денис, вы оба родились на Урале? Как славно! А я приехал сюда тридцать лет назад и – влюблён… Сегодня влюблён как никогда. Климат, обычаи, самобытность коллективного бессознательного – да простится мне громоздкость фразы. Суть та, что Урал, Гималаи, Алтай – прародина единой цивилизации, чего мы, её наследники, пока не познали…

Дэн вставил с томной ноткой устающего от таких разговоров человека:

– Но вы-то познали, наверно?

Лонгин Антонович с иронично утрированным апломбом произнёс:

– Познать – значит увидеть рождённую здешними краями индивидуальность!

Он замолчал, словно удовлетворённый тем, что сказанное воспринято как заумь.

– Кровь! – сказал он. – Кровь породившая и кровь пролитая. Кровь – пароль и признак… Но давайте не о той, о которой вы подумали, а о маслянистой высококалорийной удушливо пахнущей и одновременно ароматной крови Земли – о нефти. Моя специальность, – пояснил, как бы заключая изложенное в скобки.

Галя, нечасто питая симпатию к знакомым, редко изменяла себе и в отношении к остальным. Она глядела на слепого без притворства: «Говоришь, как вурдалак, разве что причмока не хватает».

Профессор вдруг обратился к ней, отделённой от него столиком:

– Вы темноволосы? Да? О-о… В пору, когда я видел, – промолвил печально, – я запомнил взметнувшуюся нефтяную струю при ослепительном солнце… исчерна-коричневый цвет в серёдке переходил в цвет мёда по сторонам. Мне кажется, у вас карие с блеском глаза. Если так, я сравнил бы их цвет с игрой оттенков нефтяной струи…

– Замечательно! – произнесла девушка без восторга, а Пятунин изумлённо уведомил слепого:

– Глаза у неё действительно карие. И бывают с огоньком – правда, холодным. – Он словно в испуге отстранился от Гали, делая вид, что пытается съёжиться, – она вскинула руку, чтобы дать ему по загривку, но удержалась.

– Не буду вам более докучать, друзья мои, – преувеличенно заботливо произнёс Лонгин Антонович. – Вас ждёт отдельный столик.

Молодой человек и девушка пересели, на столике стояла бутылка советского шампанского, и Дэн был обрадован: довольно редкое полусладкое, а не распространённое сухое.

Виктор остался один за столиком – девушки теперь составили компанию профессору. Люда оказалась напротив него, Алик – по правую руку.

– Ещё раз здравствуйте, дорогой… Лонгин Антонович, – она чуть не назвала его Велимиром-заде, будучи в приподнятом настроении, но сдержалась при Енбаевой.

– Я блаженствую, – сказал он, подтрунивая над собой. После паузы произнёс тоном размышления: – Людмила видит меня впервые и, конечно, думает: хорошо ли, что такой человек, как я, наслаждается обществом столь юных девушек.

Профессор замолчал, молчала и Люда, но не выдержала:

– Вы лучше меня знаете, вот и скажите за меня.

Он кивнул.

– Я скажу, что в народе говорят. Если бы и самые старые щуки не клевали, как и все, то не было бы ухищрений отбивать привкус тины.

У Алика вырвался смешок и едва не вырвалось «Браво!» Люда смотрела на слепого с мыслью: «Я хочу думать, что вы порядочный и не подкатываетесь ради кое-чего…»

Он продолжил:

– Ещё есть в народе поверье. Когда заканчивается жатва, девушки должны сжать последний сноп, называемый – сноп-молчанушка. Жать его надо молча. Если девушка заговорит, жених будет слепой.

И Алику, и Людмиле одинаково не понравилось то, что сказал профессор. Им стало тягостно. Он предпочёл не замечать этого, говоря: народные поверья – тот глубинный, донный ключ, который освежает веру, помогает ждать, струя втекающая рождает вытекающую – и чем не пример он и его имя? Народ почитал Святого Лонгина как врачевателя глазных болезней.

«Он надеется, что будет видеть?» – жалостливо подумала Алик.

Заиграл оркестр, нахлынула властная мелодия, голос певицы был хорош, пробирал бередящей меланхолией:

В продолжение песни девушки и Лонгин Антонович хранили безмолвие. Потом он произнёс:

– Эти дни в народе зовут Мироны-ветрогоны. Они гонят пыль по дороге, по красному лету стонут… Вам, девушки, это ещё долго не будет слышно…

Алик слышала закоснело-отчаянного неудачника, который изнывает по радости более мучительной, чем всякая скорбь:

– Если бы мне не было отказано в пустячке… Для меня несравненно важны наступающие осень и зима. Должно решиться то, чего я много лет жду… Поверье рекомендует в дни-ветрогоны смотреть на воду: коли в полдень окажется тиха – осень будет приветливая и зима без бурь.

Алик про себя взмолилась: не говорите более, чем уже сказали! Почему вам непременно должно быть мало того милого, что создалось?.. Она сострадала ему, и её пугало, что он вынудит сказать то, что ему больно будет услышать.

– Завтра в полдень я погляжу на воду и позвоню вам, – промолвила она, не договорив: «И тут будет вешка границы!»

Енбаева уставила на неё возмущённо-насмешливый взгляд, будто говоря: «Ну что ты врёшь? Ты встанешь завтра утром, чтобы поехать за город смотреть на воду?!»

– Я действительно поеду погляжу, – обратилась Люда к профессору.

Алик замкнулась в надменном равнодушии. Енбаева спросила Лонгина Антоновича:

– Вы мне скажете номер телефона?

– Разумеется, – тепло ответил он.

К столикам подошли официантки с подносами, горшочки с говяжьим жарким распространяли соблазнительный аромат.

– Альхен… – произнёс профессор с грустной нежностью, – я прошу вас разделить трапезу с Виктором, он там заждался. А мы тут вдвоём с Людой угостимся и побеседуем… Люда, вы не против? – перешёл он на бодро-шутливый тон.

Она была не против. Когда Алик садилась за столик молодого человека, Людмила не стерпела, бросила взгляд на них и едва не пропустила мимо ушей, что Лонгин Антонович сказал о соусе: он должен быть неплох. Профессор попросил поухаживать за ним, и она налила ему рюмку коньяка. Поддавшись уговорам, выпила шампанского.

– По-моему, вас не увлекают сельские истории, – проговорил её сотрапезник.

Она возразила. Дед рассказывал ей, маленькой, очень интересное.

– Например?

– Ну… откуда взялась наша фамилия. Она казачья – дед был уральский казак. Целую историю рассказал.

Лонгин Антонович отвлёкся от жаркого:

– Давайте её!

– Я помню, что она интересная, но саму её забыла, – простодушно сказала Люда.

Профессор подкидывал вопросы о другом, о третьем. Он услышал, что ей нравятся сказы Бажова, а из «произведений для взрослых» – рассказы Шукшина. Нравятся и стихи – особенно Людмилы Татьяничевой, челябинской поэтессы.

– У меня её книга есть, – сообщила девушка.

Выведал любопытный и то, что её любимый фильм – «Доживём до понедельника» и что она умеет жарить в сметане карасей, начинённых пшённой кашей, отменно варит щи с мозговой костью и знает: на другой день после свадьбы положено есть уху.

Лонгина Антоновича всецело заняло приготовление супа из топора, правда, с одной поправкой, и, найдя, что не хватает лишь соли, он сообщил Енбаевой: у неё будут замечательные дети.

Блондин и блондинка сидели за столиком друг против друга, прикасаясь пальцами к стоящим перед ними бокалам.