– Времени для расшаркивания не так уж и много. Через час у вас начинается урок. Так что, в добрый час!

– Но позвольте, Николай Николаевич, – растерялась Кира, – мне же надо подготовиться. Вы меня вот так сразу – головой в омут.

– Ну, во-первых, не в омут, а в учебный класс, – рассмеялся директор, – во-вторых, вы пять лет готовились в университете и, наконец, в-третьих, говорят, чтобы научиться плавать, надо войти, а ещё лучше – прыгнуть в воду.

Перед тем, как столкнуть ее в эту воду, Кире всё-таки сообщили тему урока. А уже через полчаса она с упоением рассказывала шестиклассникам об изнурительной Столетней войне между Англией и Францией в далёком средневековье.

Процесс адаптации прошёл у Киры гладко и безболезненно. Она и сама не заметила, как непринуждённо втянулась в школьную педагогику, как учительствование стало неотъемлемой частью её ежедневного бытия. В считанные месяцы после начала работы в школе молодой преподаватель поняла, что находится на своём месте, и мысленно благодарила любимого дедушку, который надоумил её найти себя в профессии учителя. Даже умудрённые педагогическим опытом коллеги не могли взять в толк, как молодой необстрелянной девчонке удалось так сразу влюбить в себя своих учеников. На это обратило внимание и руководство школы: директор на педсовете с нескрываемым удовлетворением отметил, что успеваемость по истории в школе значительно повысилась.

Однако вместе с первыми успехами в работе и радостями от неё Киру охватывало мрачное ощущение какой-то безысходности дальнейшего существования как в профессии в частности, так и в жизни вообще. В школе стали задерживать зарплату, опытные учителя стали увольняться с любимой работы. Частная и мелкооптовая торговля и кустарное производство стали для многих способом выжить в развалившемся СССР. Поэтому многие педагоги вместо сеяния доброго и вечного отправлялись на рынок, чтобы, перепродавая накопленное годами, как-то кормить свои семьи. Да и ученики, почувствовав разброд и шатания в обществе, тут же сообразили, что школа вряд ли является той панацеей, которая выведет их в обещанное взрослыми светлое будущее.

Далеко не всё ладно было в «королевстве» российском. Невыплаты заработной платы приняли систематический и массовый характер, охватив большинство занятого населения. В стране сложилась крайне тяжёлая и политическая, и социальная, и в особой степени экономическая обстановка. Двумя десятилетиями позже Кирины коллеги, историки, назовут эти годы голодными. Причиной этого смутного явления явилось проведение правительством радикальных реформ, связанных с созданием рыночной экономики. Те же историки чуть позже назовут все эти экономические новации, либерализации и приватизации «шоковой терапией». Терапия, которая, по своей сути, означает лечение людей, на самом деле болезненно отразилась на уровне жизни простых граждан страны. При нерегулярном получении зарплаты цены на все товары стремительно выросли: стоимость продовольственных товаров повысилась всего-навсего в 36 раз.

Если бы существовал прибор, измеряющий уровень жизни простых россиян, то его стрелочный индикатор наверняка замер бы на отметке «невыносимый». Часть людей смирились с таким укладом существования. Но многие стали лихорадочно искать разумный выход из шока, охватившего страну. В семье Дуровых всё чаще вспоминали, что у матери Киры в пятой графе советского паспорта было записано «еврейка». Поскольку Кира в своей краснокожей книжице унаследовала коренную для страны русскую национальность отца, то арифметически складывалось, что иудейским происхождением была «поражена» только третья часть дружной семьи.

Отец Киры, Андрей Петрович Дуров, родился в семье военнослужащих на Чукотке, в далеко не стольном городе Анадыре. Здесь, на полярном краю земли российской, людей не делили по национальному признаку. Ценились искренность, трудолюбие, честность, отзывчивость и готовность прийти на помощь, а не принадлежность к тому или иному этносу. По большому счёту, Андрей Петрович не то чтобы не знал, что есть такая не очень уж почитаемая на Руси национальность – «еврей». Он просто никогда не придавал значения вопросу, который теоретики марксизма-ленинизма называли национальным. Ему было глубоко наплевать, с кем он имеет дело: с русским или якутом, чукчей или евреем. Для него люди различались ростом, характером, выражением лица, но никак не принадлежностью к той или иной национальности. Когда его отца, подполковника Дурова, перевели в цветущий в акациях южный город Ростов-на-Дону и он познакомился с жгучей и привлекательной брюнеткой Полиной Гофман, его больше интересовали прикрытые одеждой недоступные прелести будущей жены, чем то, что записано в пятой графе молоткастого и серпастого документа. Андрей Дуров и Полина Гофман учились вместе в торгово-экономическом институте, по окончанию которого еврейская фамилия Полины трансформировалась в русскую – Андрея. Он никогда не причислял себя к тем, кого вышеуказанные классики называли интернационалистами. Однако так горячо и искренне любил свою Полинку, что будь она литовкой, армянкой или даже из племени мумбу-юмбу, он всё равно без колебаний женился бы на ней.

Бесперспективность реформистских выкрутасов правительства заставила собрать экстренное заседание семейного совета семьи Гофман. Старейшинами тут считались Кирины дедушка Лазарь и бабушка Хана, авторитет которых в семье был непререкаем. Членами совета являлись семья Дуровых и семья Кедровых. Носительницей фамилии Кедровых являлась старшая сестра Полины – Рита. Семья Риты тоже была ассимилирована. В девичестве она довольно серьёзно занималась спортивными танцами на льду. Это повлияло и на её будущую семейную жизнь, поскольку в дальнейшем она вышла замуж за своего танцевального партнёра Анатолия Ивановича Кедрова. В отличие от Андрея Петровича, тот прекрасно разбирался в «еврейском вопросе», тщательно затушёванном советским правительством. Анатолий Иванович до переезда в Ростов вырос в черновицком дворике, преобладающими обитателями которого, разумеется, были дети еврейской национальности. Поэтому Анатолий даже немного говорил на идиш и в нюансах советского еврейства разбирался порой лучше, чем его представители.

На повестке дня семейного совещания стоял, по сути дела, один вопрос: выезд на ПМЖ (постоянное место жительства) в государство Израиль. Слово взял дедушка Лазарь. Он был, по обыкновению, не очень многословен. Протирая запотевшие от выступивших слёз очки, он грустно проронил:

– Похоже на то, что настал печальный момент и пришло время нашей большой и дружной русско-еврейской семье превратиться в семью израильскую и переехать в место, где не только наши еврейские, но также и, наверное, русские духовные корни. Потому что именно там родился Иисус Христос. Сегодня это место именуется еврейским государством Израиль, право на репатриацию в которое мы безоговорочно имеем.

Символично, что дедушка Лазарь, именуемый в официальных кругах как Лазарь Моисеевич, родился 25 октября 1917 года. Родился в день, когда в России произошёл революционный переворот, который чуть позже назвали и великим, и октябрьским, и социалистическим. Почему эту революцию назвали октябрьской и социалистической, было более чем понятно. А почему великой, никто подрастающему поколению объяснить так и не удосужился. Символично это, наверное, было не столько для самого дедушки Лазаря, сколько для самой революции, которая, по словам одного из современных историков, «подняв со дна всю гниль и муть, ввергнула миллионы людей на десятилетия в смертельную мясорубку». Но в свой знаменитый день рождения маленький Лазарик ещё не мог этого знать.

Отец Лазаря работал бухгалтером в райцентре под названием Городница, расположенном в Житомирской области. Однажды он неосторожно высказался по поводу неэффективности проводимой в районе коллективизации. Этого было достаточно, чтобы компетентные органы арестовали его и, предъявив нелепое обвинение, обозвали врагом народа. С этим в 1931 году и сослали «к чёрту на кулички», в Восточную Сибирь. «Кулички» именовались посёлком Пролетарка Тайшетского района Иркутской области. Места поистине были очень и очень отдалённые. Политические заключённые более романтического названия, чем край света, для них не придумали. Да и в самом деле, в радиусе не менее сотни километров вокруг посёлка простиралась глухая, почти непроходимая тайга. Неизвестно, знала ли его жена Рая что-нибудь о жёнах декабристов, но через год после ареста мужа она быстро сложила нехитрые пожитки и, собрав малолетних детей, поехала через всю огромную страну на место «сталинской каторги» мужа, чтобы разделить с ним все тяготы изгнания. Жить вне цивилизации было не только голодно и холодно, а и просто тоскливо. Порой хотелось выть, как волку, от безысходности текущего бытия. Только волки воют на луну, а людям в арестантском посёлке хотелось скулить от обречённости и беспросветности жизни. Обнадёживающий свет не брезжил даже в конце тоннеля. Да и спасительный тоннель, по правде говоря, не существовал вообще. Для детей отдушиной в этой нелёгкой жизни была школа-семилетка, в которой учились подраставшие Лазарь и его брат Йосиф. Это было более чем странно: школа – в таёжном посёлке, где было всего две улицы и несколько десятков маленьких домиков. Медведи из тайги наведывались туда намного чаще, чем какой-либо транспорт с продуктами. Население посёлка составляли в основном ссыльные, которые, чтобы выжить, немыслимым образом заводили огороды, на последние деньги покупали коз и коров и как могли помогали друг другу. Все они были не ворами, не убийцами и не бандитами, а политическими заключёнными из слоёв, которые было принято называть интеллигенцией. Некоторые из них преподавали в поселковой школе. За счёт их энциклопедических знаний, несмотря на нищенское оснащение, уровень образования там был не ниже какой-нибудь московской школы. Невзирая на то, что не хватало обуви и одежды и они далеко не всегда были сыты, у Лазаря в табелях красовались только отличные оценки.