— Ой! — воскликнуло воображение.
— Тебе понравится. Работа творческая, не землю копать, — сказал Бог.
— А для кого Музой? Для него? — кивнуло воображение на меня.
— Не только. Для всех творческих профессий, включая журналистов. Для всех, кто твой шепот сможет услышать, — объяснил ему Бог.
— Вообще-то это мое воображение, Господи, — я был, мягко сказано, несколько удивлен.
— Не жадничай, воображение хорошее, пусть поработает. И не бойся. От него не убудет. Да и тебе без него легче станет, а то навоображал себе бог знает чего. Ад, Рай, любовь какую-то.
Да, без нее мне все Ад, — мрачно проговорил я. Кукла поморщилась.
— Не огорчайся, что не досталась, все равно не понравилось бы. Я же лучше знаю. Что бы ты ей ни писал про глаза и губы, когда у нее задница станет, как у ее матери, никакие губы тебя не спасут. И вообще вредно влюбляться в маленьких девочек. Они имеют тенденцию вырастать и сильно меняться. Так что плюнь.
— Как плюнуть? — автоматически спросил я.
— Как говорил твой любимый герой, «слюной». Мой совет: легко о ней подумай, легко о ней забудь. А советам моим лучше следовать. Для здоровья полезно. И не расстраивайся, зато за пять лет все долги отдал, за две жизни с ней расплатился. Свободен теперь. Хороший результат.
— Значит, все-таки морковка перед мордой осла? — спросил я, вспомнив все свои сны, предсказания, обещания, знаки и надежды.
— Иначе вас не заставить двигаться, — ответил Он.
— А зачем? — спросил я.
— Что зачем? — улыбнулся Бог.
— Зачем мы тебе?
— Без вас скучно.
— Жестокие игры получаются.
— Не, — покачал головой Бог, — это только так кажется из-за вашей слепоты. «Все движется любовью». Я же не мазохист, слава Богу, — засмеялся Он.
Я криво усмехнулся. Мы помолчали.
— И что теперь мне делать? — спросил я.
— Да что хочешь! — удивился Бог. — У тебя же свобода воли!
— Свободен, — прошептали мои губы. — Свободен! — заорал я.
Я свободен, и никто не ждет меня.
«Как-то все слишком пафосно, блин», — подумал я, оглянувшись на Бога.
— А ты как думал! Пафос, Гламур и Дискурс — так зовут трех слонов, которые стоят на черепахе вашей Цивилизации и пытаются поддерживать хоть какой-то порядок во вверенных им пространствах, — подмигнул мне Бог.
— Шутите, Ваше Величество, — чуть грустно сказал я.
— Конечно, шучу. Ты же серьезно вообще жизнь воспринимать не можешь. Только когда ржешь. Правильно, смейся, не будь серьезным.
— Все, суд окончен, все свободны. До смерти, — сказал нам Бог, снова садясь на престол.
— А как же пулемет? — удивленно воскликнул я. — Там же народу сколько погибло! И что, без последствий?
— А! — Бог махнул рукой. — Списали, это же все понарошку.
— Что понарошку? — я ничего не понимал.
— Все понарошку: смерть понарошку, жизнь понарошку. Я вообще не всегда различаю, живые вы или мертвые. Приходится напрягаться. Мне-то все равно.
— А как же «Не убий»?
— Не будь занудой, — ответил Бог. — Умей вариативно толковать законы. Все, свободен! Ступай. А то выпросишь этих, люлей.
13
— Свободен, — повторил я, вставая от компьютера.
Я не стал удалять страницу, я даже ничего не стер. Я включил плей-лист, сделал музыку погромче и пошел на кухню.
Там воображение варило кофе. Кукла сидела на столе, болтала ногами и играла с Пендриком. Воображение добавило в кофе желток, мед и сахар и оглянулось на меня.
— Мне еще нужен ром или коньяк, — сказало оно.
Я вернулся в комнату и взял в баре «Капитана Моргана» и «Хеннесси».
— Выбирай, — поставил я бутылки на стол.
Воображение добавило в кофе из обеих.
— Ну вот, коктейль «Елена Глинская» готов.
Я пил кофе, слушал доносившийся из комнаты голос Игоря Григорьева, певшего про сны моей весны. Кукла со сколопендрой по очереди потягивали коктейль через соломинку.
— А неплохую вещь мы с тобой написали, — сказал я воображению.
— Пожалуй, нескучную, — согласилось оно, поставив пустой стакан, и спросило: — Ну, я пошло?
— Наверное, — пожал я плечами.
— Куклу заберу? — спросило оно.
— Она же воображаемая, — кивнул я.
Кукла соскочила со стола, подошла ко мне и, поднявшись на носочки, поцеловала в щеку.
— Воображение — это лучшее, что в тебе есть. А оставшееся унылое дерьмо может доставаться кому угодно. Прощай, — сказала она. — Пендрик, ты с нами?
Сколопендра сделала ножками неопределенный жест.
— Ну как хочешь, — и кукла взяла воображение за руку.
Я смотрел, как они уходили. Воображение оглянулось, кукла нет. Григорьев допел песню.
— Всё? — спросил Пендрик.
«Ну ни хрена себе! Заговорил! Ангел падший, блин», — удивился я и ответил:
— Нет. Еще эпилог будет.
Эпилог
Я опять сидел за карточным столом. Приятно снова увидеть зелень сукна, трепещущий свет свечей в тяжелых бронзовых подсвечниках, сверкание граней хрустального бокала.
С прошлой игры прошло почти полтора века. Я напряг память, пытаясь вспомнить, как она закончилась. Впрочем, к чему стараться? Любая игра заканчивается одинаково — смертью.
Взглянул на падающие передо мной карты, на столбики фишек. Ну, для начала неплохо. Обвел глазами сидящих за столом игроков. С прошлой игры их состав поменялся. Оказалось, что я кое-что помнил. Места моих родителей теперь заняли другие люди. Я постарался вглядеться в их лица. Они показались мне смутно знакомыми. Лица других игроков были в тени и плохо различимы. Место напротив меня пока оставалось пустым.
Карты перестали падать. Послышался удар гонга и голоc:
— Карты сданы, господа. Начинайте.
Я бросил фишку на стол и открыл первую карту.
В кресло напротив села она. Мы улыбнулись друг другу. Потом она нахмурилась и отвернулась.
— Ваша дама бита, — раздался голос крупье.
Она смотрела на своего соседа, тот улыбался, что-то шептал ей на ухо и лил красное вино в ее бокал.
В отчаянии я, не считая, швырнул горсть фишек и открыл следующую карту. Вокруг засмеялись, а мама вскрикнула.
— Опять суицид? — строго спросил голос.
***
Я опять, как обычно, лежал в коме. Ангел держал меня за руку, а мне казалось, что это мама…
С моей прошлой жизни прошло сто пятьдесят лет. За окном вторая половина двадцать второго века. Мир стал другим. Другие города, другие страны. Люди теперь ездят на дачу не в Малаховку, а на Пояс Астероидов.
И вот я снова в игре. Новая жизнь, новая судьба, новые родители. Бог перетасовал колоду, старый картежник. И только она осталась прежней.
чем мы с ней расстались в прошлый раз? Не помню. Кажется, ни на чем. Помню только, что поцеловал ее за всю жизнь всего два раза. Первый раз, когда провожал поезд, второй, когда встречал самолет.
И вот теперь я снова в коме…
Мама, папа, как же я не подумал о вас, когда, облив себя сжигателем жира, вылетел на виндборде с семьдесят второго этажа.
Но тогда я мог думать только о ней, о Еве.
У меня перед глазами скакали цифры роста ее пульса и давления, частоты дыхания и базальной температуры, когда она целовалась с этим центральным нападающим нашей школьной команды. Я не мог оторваться от висевшего передо мной голографического экрана. Как завороженный, я смотрел на взлетевшие графики, показывающие уровень адреналина, кортизона, эстрогена и прогестерона. Гормональный выброс в кровь, пик полового возбуждения, почти оргазм.
А мне она говорила, что он ей совсем не нравится. Не нравится! Да она его хочет! Нет, не просто хочет, она влюблена!
Я просканировал парня. Эрекция, но все показатели близки к норме. Ему она пофиг. Трахнет и через неделю забудет.
У меня внутри словно все заледенело. Я щелкнул браслетом, свернул экран, отозвал сканнер.
Я стоял у окна. Мои глаза были широко открыты, но я не видел города, расстилающегося передо мной. Не видел вертикалей жилых башен, в чьих стеклянных стенах отражались лучи заходящего солнца. Не видел опрокинутую циклопическую полусферу центрального стадиона. Не видел торчащие на горизонте ажурные конструкции планетарного лифта на орбиту Луны. Не видел цепочки трасс аэротакси, причудливой паутиной заплетшие весь город. Не видел своего родного города.
