И Эвена осеняет: это не ночь и не смерть отравили его боязнью одиночества. Это он сам когда-то не справился с ним, сам добровольно поселил его внутри, где-то в ложбинке меж выпирающих ребер.

Он вынимает тонкое лезвие. Он, не раздумывая, ослабляет полы своего одеяния. Скользит леденящим кожу металлом по низу груди, упирается острым концом себе в тело.

Ему мерещится, будто трусливый демон, предчувствуя свой неизбежный конец, забился в предсмертных судорогах под кожей. Но он забыл, что не пристало смертному человеку с его слабостями тягаться с бессмертной силой.

А желание победить его застит разум:

«Самурай должен, прежде всего, постоянно помнить, что он может умереть в любой момент, и если такой момент настанет, то умереть самурай должен с честью. Вот его главное дело…»

Девственно-белый, совсем недавно выпавший снег перед ним уже окроплен багровым. Но почему он не чувствует боли? Ведь это должно быть невыносимо больно, даже учитель не скрывал, каких мук стоит подобный конец.

Поведя взглядом, Эвен видит и слышит, кто заглушает его боль: с другой стороны предлеска, утопая в снегу, падая, но вновь поднимаясь, к нему пробирается его Бог знает откуда появившейся в этой ночной мгле мальчик.

Исак давно уже сорвал голос до хрипов. Он истошно рыдает, падает перед ним на колени и хватается за рукоять кинжала: не вынимает… глупый, думает, так удержит его среди живых.

Эвен чувствует, как силы покидают его: эту битву он проиграл. И остатки живого голоса он тратит лишь на одну мольбу:

— Прости меня, Исак…

Он уже проваливается в пустоту и на самом краю слышит:

— Эвен, Эвен!.. Очнись, прошу тебя!.. Открой глаза… Эвен!..

На исходе последнего вдоха, он рывком поднимает тяжелые веки.

Все исчезло: лес, холод, снег и мрак ночи.

Он навзничь лежит в их постели, сквозь неплотно закрытые шторы пробивается набирающее силу февральское солнце.

Но ему светло, тепло и уютно не от его лучей.

На него, улыбаясь, осторожно сжимая его ладони в своих, согревая дыханием, смотрит его личное северное солнце:

— Плохое снилось? Ты плакал во сне и дрожал, — Исак зубами касается своей нижней губы. — Напугал меня, если честно.

Эвен приподнимается и оглядывается по сторонам: нет никаких сомнений — это их комната. На стене напротив тоже все цело.

— Почему ты не с отцом? Ему лучше?

— Да. И час тому назад вернулась Елена с девочками, так что я сразу к тебе… Ведь чувствовал неладное.

Эвен словно мимо ушей пропускает сказанное:

— Помнишь, ты спрашивал, что было в том послании… Вместе с кимоно и мечами?

— Помню, — отвечает Исак, присаживаясь рядом. — Просьба не забывать Японию.

— Не правда. Я соврал тебе тогда.

— Вот как? — Исак с приподнимает одну бровь — у него и перенял манеру. — Тогда что же?

— Изречение из Бусидо. «Путь воина», если перевести образно.

— Ну, я вроде слышал и сам об этом. Так что за такие загадочные слова? — Исак все еще не улавливает тревоги в голосе любимого. Или… Просто не хочет усугублять его неспокойного состояния.

— «Помни, что истинный самурай хранит в сердце».

— «В делах повседневных помнить о смерти и всегда хранить это слово в сердце»… Так звучит этот постулат, верно?

Эвен широко распахивает покрасневшие глаза:

— Ты знаешь…

— Знаю. И даже больше, чем ты думаешь.

Исак двигается к нему и спокойно обнимает любимого:

— Но ты, верно, забыл о другом постулате. Не из этого кодекса чести.

— Каком? — шепотом спрашивает Эвен, греясь веющим от груди любимого мальчика теплом.

— Его когда-то сотворили двое. В далекой-далекой стране. Под сводами маленькой, совсем скромной квартирки. Но не было ничего уютнее ее. А еще было время Рождества. И твой маленький мальчик, — Исак прижался губами к его виску, — выпрашивал у тебя елку.

Эвен поднимает усталые глаза на своего повзрослевшего «маленького мальчика» и заговаривает первым:

— Вместе?

Исак, сияя улыбкой, кивает:

— Вместе.

Эвен тянется к его губам:

— До конца?

— До конца, — отвечает Исак в поцелуй.

Бессмертный демон сдался без боя. Одиночество навсегда пало к ногам их любви.