Комментарий к Часть 25

Вот и всё. Спасибо всем, кто читал эту работу! Спасибо за Ваши вдохновляющие комментарии и за то, что все-таки не дали мне написать ангстовое окончание с СОП.

Будьте счастливы в Новом году и берегите друг друга)))!!!

Так же, как берегут друг друга наши любимые мальчики)))^^

========== Бонус-часть. ==========

Комментарий к Бонус-часть.

Вы же понимаете: увидеть последние фото и видео Хенрика, иметь такую благодатную почву в виде готового фф и не вдохновиться на бонус-главу - это ж, практически, преступление)))

Глава - не пересказ увиденного. Она - продолжение фф и имеет больше отношение к нему. Все остальное - скорее для атмосферы. Бессмысленно пытаться ее понять, если не читали работу целиком. Буду рада, если прочтете)^^

Оглушающая тишина зимней комнаты. Ни единого вздоха, ни порыва робкого дыхания, ни взгляда, ни касания его прохладных ладоней.

Эвен один в скромной темноте. Его мальчик, его такой повзрослевший мальчик сегодня проводит ночь в доме отца: жена его три дня как уехала навестить родителей и взяла с собой девочек, а самому господину Вальтерсену нездоровится, вот Исак и вызвался побыть сегодня с ним. Настоял, чтобы Эвен остался дома: не хватало ему, чтобы еще и он подхватил вирус, с его-то давно ослабленным былыми несчастьями здоровьем.

Спорить юноша не стал. Знает наверняка: с «само-упрямство-Исаком» это не сработает. Особенно, когда речь идет о безопасности Эвена. Он, правда, заикнулся, что и сам мальчик рискует заразиться, если не принять необходимые меры предосторожности, но Исак так строго глянул на него, правда, тут же обняв и прижав эту вольно разбросавшихся по плечам волос голову к груди, что возражать было бы делом совершенно пропащим.

Эвен не спит. Сон не кладет тяжелого бремени на его веки, и тело его не спешит подчиниться призрачной невесомости. Он не спит. Он изучает взглядом и так знакомую комнату, задержав его на противоположной стене.

Там, возле двери, висит ниспадающими волнами старинное кимоно, цветом под стать мраку холодной ночи. А над ним скрещены два зачехленных меча. Все это — дары, присланные ему почти год назад из Японии. И отправитель их — его духовный учитель, служащий при храме, в котором Эвен когда-то изучал Бусидо и боевые искусства.

В послании учителя к дарам было лишь несколько слов: «помни, что истинный самурай хранит в сердце». Написаны они были по-японски. Эвен знал, о чем ему хотел напомнить его наставник. Но когда Исак попросил его перевести, он лишь слабо улыбнулся и солгал, что учитель просит его не забывать о такой теперь далекой для него восточной стране.

А теперь он лежит и не может отвести взгляда от предметов, что и правда не дают ему забыть ни только об этой стране… Нет, они, сами того не подозревая, бередят его давно усыпанные бесчисленными слоями соли раны, а того единственного, кто умел одним лишь дыханием лечить эти раны, нет сейчас рядом. Значит, придется справиться самому: заглянуть, пусть даже в последний раз в жизни, в глаза всем своим страхам и былой боли, побороть оживших, черпающих силу в черноте и холоде ночи демонов, выйти один на один с самым главным из них — страхом нового одиночества.

Но ведь его мальчик просто ушел на одну ночь. Он в доме отца. Он уже отправил с десяток сообщений, желая доброй ночи и в тысячный раз напоминая ему о своей любви. Он скоро вернется, надо просто дождаться утра, протянуть до рассвета.

Но в голову лезут строгие фразы из кодекса чести, перед глазами, подобно ивовым дамам на высоких туфлях сабо, плавно танцуют иероглифы, каждый из которых полон глубочайшего, постижимого лишь избранными, смысла.

«Если на войне самураю случится проиграть бой и он должен будет сложить голову, ему следует гордо назвать своё имя и умереть с улыбкой без унизительной поспешности…»

Но неужели в войне со страхами прошлого, вдруг восставшими, подобно фениксу из пепла, он проиграл?

Сегодня он должен пройти этот путь в одиночестве, каким бы пугающим оно не было.

Отключив телефон — последнюю внешнюю связь с Исаком — он встает с холодной постели и направляется к этим болезненно манящим его дарам из Японии.

Облачившись в эту летящую по ветру ткань, сняв со стены так часто удерживаемое им когда-то в изящных, но крепких руках оружие, тщательно причесав непокорные волосы и собрав верхние пряди в некогда привычный тугой хвост на затылке, Эвен придает завершенность облику последним штрихом: достает из ящика в прихожей глубоко спрятанные там от глаз любимого ослепительной белизны носки-таби и зимние туфли на плотной подошве, перетянутые кожаными ремнями.

Сегодня он ронин, самурай-одиночка. У него нет властелина, нет сюзерена, и лишь ночь покровительствует его пути, освещая его тусклой луной и неярким светом далеких звезд.

Незамеченным, нераскрытым он выходит из квартиры, спускается вниз и покидает дом. Он идет к известному лишь им двоим с Исаком месту. Дом их стоит на окраине города, а за ним — просторные холмы и предлесок. Как часто они отдыхали здесь с Исаком, отдыхали от ритма, шума, потока совсем ненужных для счастья потребностей, навязываемых жизнью современного города.

Эвен тяжело ступает, на каждом шагу проваливаясь в глубокий снег. Но ни единый мускул не дрогнет на его полном отрешения лице:

«К смерти следует идти с ясным осознанием того, что надлежит делать самураю и что унижает его достоинство…»

Нет, он не хочет сдаваться смерти, он давно обещал Исаку, что будет жить ради него, ради своего благословения, ведь он и есть его благодать. И смерть может посылать к нему сколько угодно своих предвестников — рано ему еще сдаваться ей без последнего боя.

Он должен очистить мысли, очистить сердце и душу, да так, чтобы ничего кроме негасимого света любви к Исаку в них не осталось.

Но демоны ночи хитры и изворотливы. Они кутают его сердце в новых, совсем недавних воспоминаниях, когда он, поддавшись проклинаемой им привычке получать наслаждение через боль, не сдержался и, вопреки мольбам Исака остановиться, терзал мальчика изнутри, пока не получил желаемого.

Потом были уже его мольбы о прощении, виноватые взгляды, стояние на коленях возле их постели и целование дрожащих коленей мальчика; ответные ласковые прикосновения к его лицу, уверения в том, что «было совсем не больно… ну, может, чуть-чуть»… Эвен посчитал бы наградой, если бы Исак ударил его тогда, но он подарил лишь очередную пытку: безоговорочное прощение.

А если подобное будет повторяться вновь и вновь? И лимит прощения будет исчерпан?

Но разве он не знает Исака?

— Вместе?

— Вместе.

— До конца?

— До конца.

Разве что-то изменилось с тех пор, с того дня в Японии, в канун Рождества, когда они добровольно обрекали друг друга на эту битву, плечом к плечу?

Вот и оно, место последнего пристанища страха одиночества. Сегодня с ним должно быть покончено. Внешне от него всегда спасал Исак, но этой ночью Эвену предстоит убить главный страх изнутри.

Он живет глубоко, где-то между ребер. Он давно пустил ядовитые корни, отравляющие нутро, и пророс ими в плоть и кровь.

И пусть он обрек покой рядом с мальчиком, но так ли он прочен, если стоит ему исчезнуть из виду, как воспоминания вновь начинают давить новой удушливой волной?

Эвен опускается на щиплющий кожу даже сквозь ткань кимоно снег. Он сосредоточен. Его взгляд спокоен и прост. Он вспоминает все, чему его учили при храме. Его дух спокоен. Рука его тверда.

Внешне все мирно. Вся борьба — внутри.

Своей твердой рукой он плотно обхватывает рукоять одного из мечей, медленно вытаскивает его из ножен и кладет подле себя на снег. Под ним, у самого широко пояса, спрятан меньшего размера кинжал, скрытый чехлом из кожи.

Кусонгобу. Обязательный для ношения последователями Бусидо, как демонстрация в последние моменты жизни мужества перед лицом смерти и боли, чистоты и ясности своих помыслов перед Богом и людьми.

Но у храбрости Эвена нет сегодня свидетелей. Всегда был только один, да и тот сейчас тихо спит в отцовском доме и не ведает, с чем сражается этой ночью его любимый.