грозно подпевала рота, чеканя шаг.

Александру было тоскливо до боли. Ему не нравилась эта старинная песня про Польское восстание 1831 года. Не нравилось удалое хвастовство: «В Польше русский господин: бьет поляков, пять – один». Был противен надоедливый повтор бессмыслицы: «Рой, рой, римтомтой!»

Но его рота так усердно, так весело выводила песню, что язык сам дергался во рту и Александр десять раз замечал и ругал себя, что непроизвольно подпевает.

Да и «римтомтой» – полная бессмыслица лишь для штатских, ничего не понимающих в армии. Эти облегченные барабанные звуки – вроде «ратоплана» в старинных немецких солдатских песнях: задавать ритм, чтобы было проще держать строй. Бурлацкие песни, как и шанты моряков, тоже бессмысленны: бурлакам и морякам песни нужны, чтобы ровно идти или вытягивать канат.

Правда, на этот раз бунтовала не Варшава, а Лодзь. В городе уже второй день шли баррикадные бои. Полк, поднятый по тревоге, маршировал на товарную станцию, чтобы погрузиться в поезд.

Варшавский гарнизон удивил Александра. Он читал недавно вышедшую повесть Куприна «Поединок», но и без книги своего тезки слыхал, что в провинциальных войсках царит скука и пьянство, а грубые унтера беспощадно мордуют туповатых новобранцев.

Возможно, в какой-нибудь провинции так и было, но русские полки, стоявшие в Варшаве, выглядели совсем иначе. Сокольской гимнастикой занимались и офицеры, и унтеры, и нижние чины – у каждой казармы турники и гири. Пища – простая, но здоровая и обильная: щи, каша со шкварками. Большинство солдат были грамотны, читали книги и газеты. Чистота была во всем, от казарменного плаца до умытых лиц, и чувствовалось, это не только потому, что начальство требует, но каждый понимает: так надо.

Александр не раз ловил себя на мысли, что такого братства, такого товарищества он не ощущал даже в юнкерском училище.

Причиной этого был враждебный мир вокруг казарм. Офицерам не советовали гулять в одиночку. Из-за Японской войны объявили мобилизацию, шла она туго, а когда полиция арестовывала призывников, начинались волнения.

Петербургские друзья-эсдеки прислали ему пару адресов варшавских товарищей. Но, видимо, это были уже проваленные конспиративные явки: по адресам данные господа не проживали. А может, не стали доверять незнакомому русскому офицеру.

Когда Александр возвращался со второй неудачной встречи, уже затемно, в него попал камень. Кто-то швырнул из темного переулка, скрылся. Фуражка смягчила удар, сотрясения не было. Но фуражка слетела, и пока Александр искал в темноте, выпачкал руки.

«Нас ненавидят, это правда, – думал он, счищая грязь с козырька и пальцев, – но ведь не просто так. Я один из угнетателей Польши, причем двойной угнетатель: угнетаю и нацию, и трудовой народ. Кто-то увидел офицера-угнетателя и бросил камень».

Однако когда Александр разогнулся и выпрямился, ему стало противно. Он сам никогда не бросил бы камень в идущего прохожего. Вспомнил, как его друзья по училищу оправдывали право полиции бить при разгоне демонстрации всех, кто оказался рядом: случайных прохожих быть не может. А он с ними спорил. Тогда как же он может оправдать того, кто напал на незнакомого человека только за то, что тот в офицерской форме? Почему в одном случае оправдать несправедливость нельзя, а в другом – можно?!

Позже говорил об этом с одним из друзей, поручиком Чижовым, служившим в Польше уже два года. Говорили в ресторане, всегда полном русских офицеров. Чижов сразу объяснил другу, что в одни варшавские заведения можно ходить хоть в одиночку, а в другие желательно компанией.

– А очень просто, – усмехнулся Чижов. – Ты, брат Сашка, только в Польше встретишь либерала-патриота: поляка в пиджаке, а русского – в военном мундире. Такой вот парадокс.

Александру тогда оставалось только печально усмехнуться в ответ. А сегодня он ехал на первую битву в своей жизни.

Между обручением и свадьбой не прошло и месяца. Между свадьбой и отъездом в Орел не прошло и недели.

Мария увезла с собой букет мелких тревог. Почти все они не оправдались. Например, немного опасалась провинциальной скуки. Скуки не было и в помине. Орел оказался достаточно крупным городом, правда, как говорили старожилы, разросшимся за последние годы. Каменные дома, электричество, театр, местное светское общество, с интересом встретившее нового губернатора и губернаторшу. Надо было со всеми познакомиться, всех запомнить.

Дополнительной заботой стала продолжавшаяся война. Раненых в город не привозили, но надо было провожать мобилизованных солдат, или, как их по-старому называли – рекрутов. В одной из местных газет Мария прочитала такие резоны: мобилизация вырывает работника из хозяйства, если нет других мужских рук, оно может разориться. Согласилась с доводами, предложила провести благотворительный аукцион для разовой помощи нуждавшимся семьям. Не всем эта идея пришлась по вкусу: непросто определить, кто нуждается, да и соседи могут позавидовать. Но Мария была настойчива, чем даже удивила мужа. Ей подсказали: если земский учитель и сельский священник считают бедной одну и ту же семью, значит, так и есть.

С мужем было легче, чем думала она и шепотом предупреждали подруги на прощальном девичнике в кондитерской. Вспыхнувшая влюбленность Андрея превратилась в теплую любовь. Она видела – муж боготворит ее по-прежнему, хотя и считает немного ребенком. Но ради нее подавляет цинизм и грубые холостяцкие привычки. А иногда – слушается.

Однажды спьяну захотел испытать полудикого калмыцкого коня, подаренного предводителем дворянства. Андрей был хорошим лошадником, но в этот вечер явно злоупотребил шампанским.

Марии хотелось пуститься в крик, заплакать. Или показать на свой живот и кокетливо добавить: «Мы этого не хотим».

Мария понимала, это, может, и подействует, но так – нельзя. Поэтому спокойно сказала: «Андрей, не надо». Глаза мужа вспыхнули на миг. Но Мария не успела испугаться, как он кивнул и отложил укрощение коня до утра.

Желание показать на живот было оправданно. Мария стала женщиной в первую брачную ночь и еще до Рождества поняла, что беременна.

Самым пугающим в беременности оказались разговоры ее новых светских подруг. Мария наслушалась таких страстей, что даже разочаровалась – все было так легко, без тошноты, без боли. И очень просто, когда пришел срок. Лучший гинеколог губернии, из земской больницы, на всякий случай приглашенный в губернаторский дворец, сказал, что после таких родов крестьянки сразу идут на поле, вязать снопы. Ей же можно на бал.