Но это мороз «там», на Юконе.

Другое дело – мороз в городе, когда стоишь, на какой-нибудь, разгромленной юными дарованиями остановке и дожидаешься автобуса. Совсем третье – в лесу, у чёрта лысого на куличках, когда вовсе не соображаешь, куда тебя занесло, когда скоро настанет вечер, когда вокруг ласково приплясывает метель. Одеться теплее, чем я одевался в городе мне, разумеется, и в голову не пришло. Теперь я пожинал плоды собственного легкомыслия. Идиот!! Ленка ведь не зря сказала…

И пусть это был не Клондайк, а зауральская, а ещё точнее Западно-Сибирская низменность, было, чертовски холодно. Кстати: кто это придумал что то, что меня окружало – нужно называть низменностью? Пока мы ехали, автобус то нырял в какие-то распадки, то взбирался на пригорки, иногда довольно крутые, тут и там шоссе пересекало овраги, глубокие как ущелья, тут же переходившие в бугры и холмы. Тоже мне – учёные! Вводят народ в заблуждение с самого порога школы!

Теперь я, пёрся по этой самой «низменности», прямиком на Ямал или Таймыр, хотя, как кажется, впереди могли быть и Уральские горы. Я пока не понял. Пройдя метров пятьсот, понял другое, что, там, за лесом, куда вела корявая просека если и есть какой-то дом, в чём я очень сильно сомневался: там, за лесом окажется новый распадок, за ним холм и так далее… Окончательно околеть от холода я собрался метров через двести пятьдесят (250). Поэтому, пройдя ещё чуть – чуть подумал: а какого дьявола, собственно? Какой во всём этом великий смысл? Даже если я туда доковыляю, доползу, довлачусь, неужели я своими закистенелыми граблями сумею открыть двери, растопить печку, которую я быть может, видел наяву в начале жизни и на Украине, в частных домах, когда пришлось их дезактивировать. То есть, говоря попросту – мыть спецраствором и убирать радиоактивный навоз в хлевах. Какая, собственно, разница, где я замёрзну, здесь, или на сто метров далее? И что потеряет Мир, когда я откину хвост в этих снегах?

– Да ничего не потеряет – вывернулся из сугроба Чёрный ангел, отряхивая крылья, забитые снегом, но самоубийство у нас строго карается, имей в виду! (Он показал крылом куда-то вверх и в сторону…)Между прочим, Бенито Муссолини, когда пришёл к власти, за самоубийство садил в тюрьму!

– Это как? Если самоубийца самоубился, то он тово… тебе не кажется?

– Тупица! Тех, кого спасали!

– Правильно, что, садил! Если ты собрался свернуть себе шею или утопиться – так делай всё по-человечески! Подготовь плацдарм. Камень потяжелее. да верёвкой хорошо обвяжи. А то получится как у Максима Горького. Якобы хотел зарезаться, да слегка промахнулся! Это он то не знал, где сердце или печень, расположены?!

Впереди была яма, которую выдуло ветром меж корней толстой сосны. Из мёрзлой земли торчал толстый изогнутый корень, на него я и присел. Открыл молнию на сумке. Тускло блеснуло. Весело булькнуло. Живая вода! Родная!

Холодная водка не имела вкуса, потому я с налёта клюкнул едва ли, не целый стакан. Некоторое время было ощущение, что я наглотался холодных лягушек и теперь отогревал их последним теплом тела.

Говорят, замёрзнуть – самая лёгкая смерть. Не знаю, не пробовал. Но без мук и страданий попасть на тот свет не каждый может. Теоретически я должен быть счастлив, что мне суждено замёрзнуть, а не умирать неспешно, от какой-нибудь там… эмфиземы лёгких или рака. Во всяком случае, с десяток моих товарищей по службе в Чернобыльской зоне именно от разнообразных форм рака и умерли. Правда (некоторые), врачи до сих пор утверждают, что рак – это случайность, радиация не обязательно к такому эффекту приводит мол, не так страшен чёрт… и так далее. Мол, в Японии после ядерной бомбардировки и то, нет ни мутаций, ни, тебе – особенных заболеваний на почве облучения. Я уже говорил, что служил там, в Зоне. Не в Японии, не поймите неправильно!

А был я там, то есть в городе Припять, в двух километрах от которого и расположена Чернобыльская АЭС, немногим менее чем через месяц после взрыва атомного реактора. А именно: прибыл в Зону двадцать второго мая 1986 года. Три месяца и три дня, я с товарищами, также призванных «на учебные сборы сроком на тридцать дней» недремлющими военными комиссариатами провёл, копаясь в останках некогда могущественного Четвёртого энергоблока Чернобыльской атомной станции. Трижды был на крыше Третьего блока – убирал радиоактивный мусор. Впечатление, прямо скажу даже не сюрреалистическое-просто страшно, особенно первый выход на крышу реактора, этого самого Третьего, соседнего с Четвёртым блока, заваленную радиоактивной пылью, таковыми же осколками бетона, залитую гудроном или битумом, к которому это добро намертво прилипло… А ты в обычном ОЗК – общевойсковом защитном костюме, от радиации никак не защищающем, да в рабочих рукавицах… Ну… ещё очки … Надоела эта служба Родине так, что даже вспоминать о тех героических днях, не всегда хочется… Во всяком случае, тоски по дням службы никакой! Мне повезло, что был в пожарной роте, где хотя бы воды было вдоволь, можно было и напиться, и помыться. Мне повезло, что «схватил» не более сотни рентген или бэр, как ещё именовали дозу облучения. Естественно, это по моим с товарищами подсчётам. Официальная доза, что стояла в карточке учёта доз облучения – 22 рентгена «c копейками». Мне очень повезло, что инвалидом (пока) не стал, как тысячи моих сослуживцев, и в частности почти половина нашей пожарной роты, что организм более или менее, но в порядке. Лечился, как мог, не надеясь на врачебную помощь, которой любимая и родная страна не спешила окутать героев – чернобыльцев, как мать – старушка шерстяным платком больного сыночка. Нн-даа…

Ну, так и вот. Пока, однако, от мыс именно: ли что замёрзнуть, это гораздо лучше, чем остаток жизни провести на химических лекарствах, особого кайфа не почувствовал. Холод проник до самых костей, они наверняка покрылись изморозью, и я никак не мог унять дрожь. А ещё болели кисти рук. У меня от природы очень тонкая и гладкая кожа и кровеносные сосуды расположены очень близко к поверхности. При морозце уже так… за минус десять градусов (по Цельсию) если не надеть перчатки, кожа лопалась по складкам и руки мёрзли основательно. Вот, оно, проклятое южное наследие, привет из тёмных глубин не менее тёмных веков! Потому я всю осень и зиму носил перчатки. Пробовал закалять руки, но ничего толкового из этого не получилось. Не хотела кожа закалки, а хотела обычного крема для рук. Желательно жирного, как, к примеру – «Янтарь».

Шло время. Природа распустилась совершено! Пел на разные голоса ветер, от его визга и воя в ветвях звенело в ушах. Валил снег, да так, будто снегоуборочная машина, сидя в засаде, специально забрасывала меня белыми хлопьями! Мороз, пожалуй, был градусов, около пятнадцати. Ветер ведь всегда усиливает мороз градусов на пять. Физика!

«Ззамерззаешшь…» – злорадно прошептала в ухо метель. – «Не сспи! Не сспи! Со сспящщими ссамм ззнаешшь, что сслучаетсся…»

Да наплевать! Пошла! И на тебя, Роза – Малина! Только попробуй похоронить меня в старом костюме! Я к тебе тогда по ночам шляться стану, всю кровь выпью! Ты меня знаешь, я такой… сидел и бормотал я.

И вдруг мне стало тепло. Даже руки отчего-то перестали мёрзнуть, наверное двести граммов подействовали, или Змий решил, что моя доза все поллитра – не знаю. Но факт был.

– Эге! – Я встал с корня и начал раскапывать занесённые снегом ветви. Для костра. Добыл из кармана билет, кусок какой – то газеты, скатал всё это в рыхлый шарик, посыпал хвоей, положил охапочку тонюсеньких веточек и сунул в эту кучку сразу десять зажжённых спичек.

– Вшш… шухх! – жёлтенькое пламя охватило моё сооружение.

– Ур-ра! – Я бросил в огонёк ещё несколько мелких веточек и палочек потолще. Зелёный Змей, помоги, дружище!

Это было похоже на сказку.

Я сидел меж корней сосны, о которую разбивались враждебные вихри всё усиливавшейся метели. Но в мою яму, отчего-то снег не попадал, вернее, попадал, но в не очень значительном количестве. Так, мелкая снежная пыль, что не наносило существенного вреда организму. Горел костёр. В полную силу, так, что я даже отодвинулся от огня, и поджарил кусок колбасы и закусил им второй стакан водки, неплохо усвоенный организмом.